К Козлу, что ли, податься? Ну это вообще будет конец света...
Терпи, брат. Замри, как клоп, и терпи. А может, и пусть он будет, этот конец света? Нет... А почему нет? Тьфу, не мужик я, а... Чего бояться? Почему в своей жизни я не совершил ни одного поступка как такового? Почему всегда по течению, почему?!
Ладонью уперевшись в лоб, вспоминаю самое отрадное из всего прожитого: я, холостой, убываю с делегацией журналистов в Берлин, где прохлаждаюсь две недельки, приятно развлекаюсь, познавая мир и радуясь пестроте бытия человеческого. Были же деньки! Что бы только не отдал за подобное в настоящий момент! Вот стану, может, знаменитым поэтом, тогда и поезжу...
У знаменитых на сей счет без проблем. И с женами, и с квартирами меньше затруднений. Меняют их, как носки. А жизнь - вечный праздник.
- Пап...
Я вижу перед собой сына Коленьку. Уже вечер. Жена поехала плакаться к подруге, тем более еще вчера к ней собиралась. Тесть болтается на работе, он обычно до полуночи там торчит - то ли в работу влюбленный, то ли теща заела, жена то есть...
- Пап, - говорит Коленька с сочувствием. - Достань книжку. Где сказки. Она высоко, я не умею...
Книжка в полках, а полки в комнате, где теща.
- Там... бабушка, - говорю я.
- Она спит, уже храпит, я слышал, - уверенно отвечает он. Меня захлестывает нежность. Я прижимаю мальчика к груди, дышу запахом его волос прекрасным, детским, пшеничным, родным, и мы сидим так долго-долго. И чем дольше, тем более я не понимаю, как найду в себе решимость расстаться с ним, да и с этой семьей, домом... А что, если все остальное - неправда, вздор? Что, если вина во мне и надо что-то изжить в существе своем, и тогда мир станет другим и все, что плохо сейчас, что мучает, будет...
Ложь. Ничего не будет. Просто я слабак. И часто из-за того, что слабак, - трус и подлец. Тряпка, в общем. Есть такая форма существования материи.
МАРИНА ОСИПОВА
Четыре часа утра. За окнами - промозглое ненастье мартовской ночи, бухает ветер в затекшие льдом стекла, а в запотевшей черноте их зеркал, искрящейся городскими огнями, - блеклое отражение квартиры и суеты наших сборов: муж на два месяца уезжает на съемки за границу. Повезло.
Зов сигнала такси, затягиваем ремнями пузо чемодана, обмениваемся рассеянными поцелуями, и вот уже хлопает внизу дверь лифта, стихает вдали гуд мотора... Одна. Брожу по комнатам. Потом сажусь в кресло и засыпаю до первого телефонного звонка. Снимаю трубку. Сначала там чихают, а затем сдавленным голосом просят меня.
- Я, - говорю я.
Оказывается, корреспондент. Хочет взять интервью. Газета та, где работает Володя. Интервью эти бывали уже неоднократно, глупейшее занятие для обеих сторон, но не уважить журналиста не могу: очень уж распинается, да и почему бы не потратить часть свободного времени на собственную рекламу? Соглашаюсь.
Дома жуткий развал, и ликвидировать его ради корреспондента как-то не жаждется. Договариваемся о встрече возле метро за полтора часа до начала спектакля. Полчаса - чтобы дойти до театра, и час - для неторопливой беседы за кулисами. Кажется, вполне достаточно.
Опускаю трубу, и тут же - второй звонок. Володя. Вся поджимаюсь. И такая тоска наваливается... Столько в этом человеке силы и напора, что возникает унизительное ощущение, будто ты - марионетка. Говорит, надо встретиться, и, не успеваю я собраться с мыслями для тактичного отказа, заявляет: жду после спектакля у служебного входа-выхода. Отбой.
Озноб пробирает - слишком далеко все зашло, и, если по слабости моей зайдет еще дальше, - погибну. Нутром чувствую: намерения у него серьезные до опасного, но поддаться его воле - дать столкнуть себя в пропасть. Два бракосочетания были, достаточно. А появление любовника у жены мой муж категорически не заслуживает. А поэтому... с Володей увидеться надо, и надо сказать, чтобы впредь на мой счет не обольщался. Вот так. И пора обзаводиться детьми - подобные ситуации исчерпаются немедленно. Где только взять время на детей? Да, времени на них нет. Но потом время уйдет... Смотри!
Вновь гуляю по квартире, слушаю магнитофон, кручусь у зеркала - благо сегодня нет репетиции. День таким образом проходит. Вхолостую. Ну ничего. Как оправдание дневного безделья - плотная программа вечера. Два свидания и спектакль.
Вылезаю из душной норы метрополитена, и тотчас ко мне подходит интервьюер. Ну и глаза... Сталь, бритвы точеные. И сухощавое, жесткое лицо кажется потому раздраженным, напряженно злым, но говорит мягко, приветливо:
- И где же будет происходить интервью?
- Посидим часок за кулисами, - отвечаю, - затем вы пойдете в зал, а я на сцену. Плюс - дорога к театру.
- Насчет дороги - это машина есть, - говорит он, и мы следуем к машине огромному, сногсшибательному "Кадиллаку" цвета бронзы.
Присматриваюсь к корреспонденту. Странное преуспевание на этакой скромной должности. Одет как преуспевающий европейский бизнесмен, а машина уверена, ни один главный редактор на такой не ездит. Но какая-то нарочитость в этом, фальшь - словно слуга в барской шубе.
Забираемся, нет - входим внутрь дворца на колесах. Сиденья как троны. Кожа, элегантные подлокотники... Одно неудобство: крепко, до рези в горле воняет свежей краской и прогорклым перегаром табака. Корреспондент, как бы перехватывая мои мысли, краснеет, опуская стекло.
Вопросов его я не дожидаюсь - какой-то он вареный, этот газетчик - и начинаю все рассказывать сама. От первой до последней роли вкратце, о генеральных взглядах на современный театр и кино - моих и посторонних, о режиссерах, драматургах и о разном. Упоминаю о Володе, как о сослуживце корреспондента. Тот почему-то мрачнеет, подтверждая: да, дескать, Вова - его приятель.
- И как вам... он? - задаю глупый вопрос. Мычит, что, мол, нормально.
- Кстати, - сообщаю, - после спектакля мы с ним должны встретиться. Он автор сценария "Оригиналов", вы знаете, конечно... - И смотрю на часы: пора трогаться.
Нос лимузина выползает из-за стоящей впереди громады рефрижератора, стремительно торкается вперед, но тут слышится лязг, машину встряхивает - мы наверняка смяли крыло. Я ахаю сочувственно, однако водитель великолепно равнодушен: бывает, мол, главное - рефрижератор цел.
- Такая машина! - сокрушаюсь я.
- Не машины нас наживают, а мы их, - цедит он. Ну, если это не поза, то рядом либо миллионер, либо крупный философ. Однако крупные философы на лимузинах не разъезжают, а миллионеры в корреспондентах не служат.
Идти на спектакль эта непонятная личность отказывается, мы прощаемся, но когда выглядываю из окна гримерной на улицу, то вижу его сарай на колесах в карауле у служебного входа. Странный тип. И весьма.
Настраиваюсь на роль. Интонация первых слов, пластика, первого жеста... Это - как упор для бегуна на старте. Дальше - бег. И всякий раз в неизвестность. Театр - тоже производство, но если на конвейере все определяет технология, качество и цифры, то здесь свобода импровизации - правда, в рамках предписанного драматургом и режиссером. Но рамки эти как бы сбоку, так что вверх и вниз можно взлетать и падать в зависимости от желания и таланта.
В холле, за кулисами, праздничная суета спектакля, и на миг, глядя на лица актеров - отдыхающих, бренькающих на гитарах, что-то обсуждающих, выныриваю из отрешенной своей углубленности.
Люблю свой театр. Мой второй дом, маленькое отечество. И этот холл с его диванами, фикусами, облезлым роялем, и шумные гримерные с зеркальными стенами и пыльными ковровыми покрытиями, и канава рампы... Мы часто приходим сюда, когда и не заняты в спектакле. Поболтать, посоветоваться, посмотреть друг на друга из зала. Здесь как на корабле. Есть кубрик и вахта, боцман, капитан и друзья. И мы - матросы этого корабля, и вокруг нас - океан зрителей. Сильно, конечно, об океане, но, когда после спектакля стоишь на высветленном прожекторами дощатом настиле сцены, видишь и в самом деле океан чувств, эмоций, многоглазую, пеструю, рукоплещущую толпу, и ты - над ней. Хоть пошлое сравнение - как чайка, ей-богу. Есть в этом что-то от полета, парения, волшебства, вечности...
А сейчас зал темен. Черное, дышащее внимательным ожиданием пространство. И я перед ним, в косо наклоненной колонне света. И бросаю в черноту тонущие в ней слова, и волнуюсь так, как впервые, и постигаю торжество сцены.
Потом - гримерная, увядающий шум за ее дверью - конец спектакля, конец праздника; сдаю платье, одеваюсь, наспех пудрюсь, натягиваю сапоги - и бегом к выходу.
Шикарного автомобиля уже нет, но открывается дверца белых "Жигулей", и в сумерках различаю лицо Володи. В беспечности, еще захваченная порывом сцены, сажусь в машину, дверца мягко захлопывается, и тут же перехватывает дух от плотной, тягостной атмосферы чего-то невысказанного, сложного и вместе с тем до унылого будничного.
По дороге непринужденно рассказываю о корреспонденте. Кивает: знаю. Хмур. Наверняка грядет серьезный разговор, и болтовней я пытаюсь оттянуть его начало. Трушу.
