Ознакомительная версия.
Он осекся, вскинул голову.
Витали не было. Не было и Змея.
Рядом застыли в напряженном внимании Павел, обнимавший Ирину, и Сергей, к которому жалась Маришка, как бы ставшая меньше ростом. Петр растерянно огляделся, и в то же мгновение послышался шум мотора.
Тревожно переглянулись. Всех поразила одна и та же мысль.
Толкаясь, бросились в сени, потом на крыльцо, выбежали через калитку на дорогу – как раз вовремя, чтобы увидеть пыль, взвихрившуюся по следу «уазика».
Единственный автомобиль, на котором можно было вернуться в деревню, исчез.
* * *
Из старых писемЗдравствуй, дорогая сестра, дорогая Тонечка!
Писать тебе перед сном стало уже привычкой, с которой трудно расстаться. День с самого утра проходит в таком мраке, словно солнышко с небес от веку и не глядело, зато к вечеру, стоит упасть на нары, распрямить ноющую спину и разместить поудобнее гудящие руки и ноги, возникает в памяти твое лицо с веснушками на носу, твои всегда удивленные глазенки – и я не могу удержаться от соблазна, чтобы не начать этот разговор с тобой.
Хотя что я? Какие веснушки, какие глазенки? Прошло три года, и ты, конечно, уже взрослая девушка, вдобавок красавица, вся в мать. Но вот удивительно: думая о тебе, я вспоминаю именно ту перепуганную девчонку, какой ты была, когда уводили странника. Значит, ты все видела и все знаешь… Понять не могу, как у тебя хватило сил никому об этом не рассказать, даже матери. Наверное, сразу поняла, что дело смертью пахнет. Хотя… хотя кто мог бы догадаться о секрете? Никто, нигде и никогда не видел небось такой хитрой вещи! Чего я только не делал, чтобы открыть шкатулку! Но теперь я знаю, в чем штука. Помнишь, странник пришел в сараюшку, где лежал в своей домовине дед? Мы с тобой бежали тогда за ним, будто прикованные, сколько ни кудахтала от страха мама. А помнишь, как поднял он крышку дедова гроба? Вот в этом все и дело.
Но ты не думай, что я сам такой догадливый. Да я и думать забыл про эту шкатулку. Тут ведь не до старых тайн. Живешь одним днем и вообще не знаешь, будешь ли жив завтра. «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, или в лоб мне пулю влепит злой собака конвоир…» Как видишь, я не оставил дурацкой привычки коверкать чужие стихи. Это меня и погубило в свое время.
Вот же глупость, а? Ну разве мог я тогда ожидать, что невинная шутка… И им же всем было смешно, они же все смеялись вместе со мной, когда пели: «Броня крепка, и танцы наши быстры!» И еще: «Пусть знает врач, укрывшись в зоосаде: он будет брит повсюду и везде, когда ударим спереди и сзади…» И особенно: «Когда нас в бой пошлет товарищ Пупкин и Козолупкин в бой нас поведет!» Они животики со смеху надрывали в тот вечер. Они подпевали мне! А наутро, проспавшись, каждый из них спохватился – и настрочил донос.
«Бог их накажет, – было сказано мне вчера. – Они не уйдут от вышней кары!» Не знаю, верю ли я в божью милость. Так уж воспитали меня, дурака, что никогда не верил, и, что бы ни говорил дед, это на меня не действовало. Но теперь молю его сделать так, чтобы власти приняли мое заявление дать кровью искупить вину перед Родиной.
Да какую же вину собрался я искупать своею молодой кровью? Чем виновен был я, мальчишка семнадцати лет, который перебрал на вечеринке, в кругу самых близких друзей, домашней наливочки и запел глупую песенку? Следователь меня, помню, спрашивал: «Как вы могли назвать Пупкиным и Козолупкиным нашего любимого вождя и первого маршала?» Да у меня и в мыслях такого не было, что я оскорбляю кого-то. Я ж не про них пел, а просто веселился. Ну вот и…
Лучше б я был шпион английской разведки, честное слово. Или саботажник. Или диверсант, или кулак, сгноивший народный хлеб. Или прихвостень белогвардейский. Или сын врага народа. Или, к примеру сказать, обломок прошлого, прислужник царских сатрапов! Хоть бы за дело страдал, а так… Да уж, навидался я тут всякой твари по паре. А еще я встретил здесь – знаешь кого? Ты не поверишь, сестра, ты никогда не поверишь! Того самого человека, который однажды, десять лет тому назад, жарким летним вечером, стал на пороге нашего дома и спросил деда. А когда мать, плача, ответила ему, что старик лег умирать, он твердым шагом прошел в сараюшку и крестом повернул крышку домовины, возгласив при этом: «Есть ли кому аминь отдать?»[3] И дед открыл глаза и встал со словами: «Мир тебе Божий, странник!» Никогда этого не забуду…
Меня дед не слушал, на мои мольбы не откликался, а этого, незнакомого, произнесшего несколько непонятных слов, послушал сразу. Конечно, я был виноват перед ним, что все-таки вступил в пионеры. Для него это было страшным преступлением: ведь я присягнул на верность власти антихристов, как называл он большевиков. Именно поэтому он и решил сойти во гроб до времени. И как мы ни плакали, как ни просили его встать, вернуться к нам, он оставался непреклонен до тех пор, пока не встал на пороге странник, не повернул крышку гроба крестом и не сказал ему заветные слова.
Помнишь, каким был тот человек? В простой крестьянской одежде, в разбитых сапогах, с измученным лицом. Один из многих, которые тянулись из деревни в город. И только глаза отличали его от прочих: потерявших надежду, изверившихся.
Я узнал его сразу.
Его пригнали несколько дней назад по этапу и определили в наш барак, на освободившиеся за смертью постояльца нары. Или место это было такое несчастливое, или застудился он в пути, однако уже к вечеру его начала бить лихорадка. Я наклонился над ним подать воды – а он вдруг сказал: «Федор! Помнишь ли ты меня?» Я поглядел в его запавшие глаза, обметанные уже смертными тенями, – и чудо свершилось. Я узнал его! Но видел теперь не лицо умирающего, а словно бы себя самого, мальчишку с еще не высохшими слезами.
Помнишь? Мать позвала его выпить чаю с дороги. Она не знала, куда его посадить, чем угостить, коли он вернул к жизни деда. Странник согласился. Мы все сели за стол, а мать вышла зачем-то в сени и вдруг вбежала белее полотна.
«Идут! – шепнула она, теряя голос от страха. – Идут солдаты, милиция!»
Странник поднялся. «Это за мной, – сказал он спокойно. – Ничего не бойтесь, Господь да охранит вас. Уйдите отсюда все».
Мать вытащила нас в соседнюю комнату, но я вырвался и прильнул к дверной щелке. «Прощай, брат, – сказал странник деду. – Странствуй же с миром! Теперь ты все знаешь. Храни великую тайну свою, а уж я свою сохраню как надо». Он перекрестил деда, помог ему поднять крышку подпола и спуститься туда. А сам встал на пороге, чтобы встретить вооруженных людей, которые ворвались в дом.
«Вот он я, – промолвил очень спокойно. – Вы пришли за мной, так возьмите меня. Но не троньте этих людей, они виновны только в том, что накормили нищего». И нас не тронули…
А его увели.
Он уходил, не оглядываясь на дом, которому доверил ту самую тайну, которую должен был хранить. Да, за минуту перед тем, как отворить дверь своим преследователям, странник с невероятной силой поднял доску порога, сунул туда какой-то темный, продолговатый предмет и опустил доску на место так, что гвозди точно вошли в пазы. Никто и никогда не догадался бы, что под порогом тайник! Он ведь не знал, что я смотрел в щелку и видел все это…
Его увели, он сгинул бесследно, и дед с тех пор тоже исчез. В подполе был потайной ход в соседний двор – им дед и ушел, конечно.
Уже под утро, когда мать, наконец, уснула, измученная слезами, я взял стамеску и поднял порожек. Что же увидел я там? Ты это знаешь, ведь ты подсматривала тогда за мной при тусклом свете занимающегося утра. В моих руках был маленький гробик из почерневшего, словно обугленного дерева. На крышке едва можно было разобрать крест. Это был, конечно, ларец, ковчег. Я видел стык крышки, видел металлический засовчик. Но бесполезно было даже и пытаться поднять крышку, сдвинуть засовчик. Они не поддавались никаким усилиям, а ведь чего я только не делал! В конце концов я оставил все попытки, решив, что это никакой не ларец, а просто некий знак этих странников, к числу которых принадлежал и мой дед. И только вчера я услышал тайну. Как я был глуп! Ведь секрет замка был все время перед глазами у меня и, уж конечно, в моей памяти!
Странник открыл мне его, умирая, призывая на мою голову Божье благословение. Он заклинал прийти на смену деду, рассказал, где его искать, он завещал сменить старика на его священном посту… если я останусь жив, конечно. Если меня пощадит та самая десница, которая не пощадила его.
Не знаю, ничего не знаю! Завтра может прийти ответ на мою просьбу отправить на фронт.
Тонечка, моя маленькая сестренка! Бог даст, я когда-нибудь напишу тебе настоящее письмо, на бумаге, чернилами или хотя бы карандашом, и ты сможешь прочесть его… а не это, написанное только моим усталым воображением, моей тоской и надеждой. Письмо, которое так и останется неотправленным.
Ознакомительная версия.
