Я понимал, что тем самым Фулевый хочет меня проверить еще раз, но теперь мне было уже наплевать на него, пора было выбираться отсюда, доигрался в погружение в жизнь, идиот!
Где, в какой нашей газете можно опубликовать то, что со мной тут произошло? Я посмотрел в расширенный от страха и ужаса – наверно, у меня был еще тот вид! – глаза бухгалтера и сказал:
– Возьмите телефонную книгу. Найдете два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана – там Керим Расулов. Скажите им, что я здесь. Моя фамилия Гарин.
– А ты кто? – оторопело спросил Фулевый.
Но я не ответил ему, я спросил у бухгалтера:
– Вы поняли?
– Повтори! – пнул его ногой Фулевый.
– Взять телефонную книгу, – тут же процитировал меня бухгалтер. – Найти два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана – там Керим Расулов. Сказать, что вы здесь, ваша фамилия – Гарин.
– Ну? Точно? – Даже с какой-то гордостью сказал Фулевый и спросил у меня: – А ты кто?
– Я – сотрудник «Комсомольской правды», – сказал я.
– Писатель? – удивился Фулевый.
Я усмехнулся опухшими губами и тут же охнул от боли.
– Еф-тать! – воскликнул он. – Опиши нашу жизнь, еф-тать! С меня же роман можно писать! Напишешь? Я тебя прошу – напиши! Гляди! – он открыл рот и еще раз раздвинул губы рукой и обнажил полный рот металлических зубов. – Видал? Это мне на пересылке выбили, мне еще пятнадцати лет не было. А за что? Ни за что! А теперь сюда смотри, – он обнажил локоть и показал руку всю в игольных уколах. – Видел? Пятнадцать лет колюсь. Да я тебе всю жизнь расскажу – ты такой роман напишешь, как Толстой! Еф-тать! А за что тебя замели?
Я рассказал – и про гроб с опиумом, и про Зиялова. Не сказал только про сестру, как-то неохота было впутывать.
– Целый гроб с опиумом! Еф-тать! – обалдел Фулевый. – Ты видал, Шах! Ты видал, как они на нас варят! Это ж миллион рублей! Хрен его знает – может, два миллиона! Вот это люди работают! Еф-тать! Слушай, писатель, а ты это напишешь? Напишешь, как нас тут с тобой отпиздили? А? Еф-тать, так они с тобой влипли, мусора! Бухгалтер, если ты не позвонишь куда он сказал – в камеру не приходи, понял?! А если заложишь – я тебя и из Колымы достану., учти! Перо вставлю! Ты понял?
– Понял… – испуганно сказал бухгалтер и отодвинулся от нас подальше.
Всю ночь под храп остальных заключенных Фулевый и Сашка рассказывали мне свои истории. Фулевый был вором-домушником, гастролером и наркоманом, его взяли вчера утром что называется «с поличным» – в квартире главного инженера трубопрокатного завода, – он уже точно знал, что ему «пришьют» сто сорок четвертую статью, часть третью, и впаяют «червонец» – десять лет, и он только прикидывал, куда его могут послать – на БАМ, или в Воркуту, или на Нарынскую ГЭС.
Потом мы обсуждали Сашкину историю. У Сашки, по словам Фулевого, было абсолютно чистое дело. Да, он на ходу запрыгнул на трамвайную подножку, но вот, собственно, и все преступление. А дальше – те два неизвестных ему парня его сталкивали с подножки, били сверху ногами, а он в порядке самообороны стащил их с подножки. Кажется, там был этот «товарищ в очках», но – часы?? Какие часы? Откуда?! Я снял ваши часы? Да вы что? Вы видели, что я снял ваши часы? Ах, вы не видели! Ну, так о чем речь? И вообще, гражданин следователь, как я мог снимать с него часы, если он говорит, что видел, как меня били те двое?! Значит они меня били, а я в это время снимал с него какие-то часы? Так?
Фулевый так точно, так правдоподобно и подробно выстроил Сашкину защиту на следствии, что, забегая вперед, скажу, что Сашке на допросе оставалось только повторить заготовленные реплики. Утром, после того, как троих пятнадцатисуточников (в том числе и бухгалтера) увели на работу, Сашку вызвали на допрос, и он вернулся через час с большим пакетом в руках – там был чурек, виноград и короткая записка: «Мы тебя будем ждать. Мама, Лина».
Но не успели мы справиться с этим пакетом, как на допрос вызвали меня. Уже в том, что конвойный повел меня сразу на второй этаж, я почувствовал некоторые изменения. Коридор второго этажа был крашен не бурой краской (теперь-то я понял, почему на первом все крашено в бурый цвет – чтобы кровь не так бросалась в глаза, если попадет на стены), так вот, коридор второго этажа был крашен в свежесалатный цвет, а на полу лежала ковровая дорожка, и таким образом было очевидно, что бить тут уже не будут, – хотя бы чтобы не пачкать эту дорожку кровью.
В комнате следователя, обставленной не по-казенному, а хорошим письменным столом, нормальными венскими стульями и даже холодильничком в углу, сидел за столом молодой, голубоглазый мужчина в гражданском костюме, писал что-то.
– Присаживайтесь, – кивнул он мне на стул, и я сел. Не поднимая головы, он еще минуты четыре, если не пять, писал какой-то протокол, потом расписался внизу и поднял на меня глаза, откинулся на стуле. – Н-да… Значит, вы – Гарин? Из «Комсомольской правды»? А как вы это докажете?
Я молчал. Просто молчал и все. Демонстративно.
– Ну? Что же вы молчите?
То, что он говорил мне «вы» и что привели меня сюда, в этот нормальный кабинет, говорило само за себя. Значит, бухгалтер уже позвонил Изе Котовскому или Расулову в ЦК, или даже им обоим.
– Ну? Что же вы молчите? – спросил он.
Не глядя на него, а глядя в стену, я произнес:
– Не знаю, с кем разговариваю.
– А-а… – он опять откинулся на стуле, сказал небрежно: – Ну, а зачем вам знать? Ну, допустим, я – следователь. Это сейчас неважно. У нас будет просто небольшой разговор, не для протокола. Вот смотрите. Некий человек вместе с грузчиками выгружает из самолета гроб и несет его к выходу из аэропорта. Так? По дороге гроб случайно падает, разбивается, и оказывается, что в нем наркотики. Человека, естественно, арестовывают, везут в милицию. Но при водворении в камеру до выяснения обстоятельств дела он оскорбляет сотрудника милиции, грозит, что всех посадит в тюрьму, что он корреспондент всесоюзной газеты, хотя у него при себе никаких документов. Видите, все занесено в протокол, – он показывает мне протокол.
– Дальше, в камере предварительного заключения едва переступив порог, он затевает драку с уголовниками, избивает арестованного по кличке Фулевый. Смотрите, вот показания ваших сокамерников. Понимаете, товарищ Гарин, в нашей стране демократия и вы не имеете права оскорблять милицию и бить заключенных, даже если вы действительно корреспондент…
Я молчал. Если у них есть показания трех моих сокамерников, значит, это пятнадцатисуточники, и значит, это бухгалтер настучал. Никуда он не позвонил, сука, а просто выдал наш ночной разговор милиции и получит за это какие-нибудь поблажки, и в нашу камеру его, конечно, больше не вернут.
– Ну? Я вас слушаю, – сказал мой «следователь».
– Я буду говорить только с начальником милиции, – сказал я.
– Опять! – поморщился он. – Послушайте… как вас по отчеству?
– Думаю, вы уже знаете… – сказал я.
Он усмехнулся:
– Действительно, знаем: Андрей Борисович. Больше того, я читал ваши очерки – про Заполярье, про сибирских шоферов и геологов, и прямо скажу – я ваш поклонник, вы прекрасно пишите. Но! Никто не имеет права поднять руку на сотрудника милиции. А вы оскорбили капитана советской милиции. Вот его рапорт! Что будем делать?
– Судить, – сказал я, глядя ему в глаза.
– Кого?
– Меня, – сказал я. – Устроим открытый судебный процесс и выясним: кто на кого поднял руку. Вызовем на суд «Комсомолку», отдел агитации и пропаганды ЦК…
Он помолчал, разглядывая меня, словно назначая мне другую цену, или прикидывая, с какой стороны зайти на этот раз.
– Н-да… Странный вы человек, Андрей Борисович. Неужто вы не знаете, что у нас милицию не судят. Хотя, конечно, и у милиции бывают ошибки, мы тоже люди, знаете. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Ведь и газеты ошибаются, мы-то с вами знаем. Напишут про кого-нибудь, что он ударник труда, герой, а он, оказывается, жулик. Приписками занимается, очковтиратель. На него в ОБХСС целое дело. Но ведь газету не судят, верно? Поэтому, Андрей Борисович, мы с вами свои люди. А вы сразу – суд, разбирательство при открытых дверях, отдел агитации и пропаганды! Между прочим, еще не доказано, что вы и Зиялов – не одна компания. Зачем вы с ним из Ташкента в Баку прилетели? Кто он вам?
– Одноклассник, – сказал я. – И только.
– Ну, так это еще надо доказать! – он встал и прошелся по комнате, раскуривая трубку, и я невольно усмехнулся – так он стал вдруг похож на Сталина. Внешне совершенно иной человек, а двигается и говорит просто по-сталински: – Смотрите. С точки зрения органов, это выглядит так. Два одноклассника, один из них корреспондент всесоюзной газеты, везут из Ташкента в Баку партию наркотиков, и одного из них ловят, а второму удалось убежать в неизвестном направлении. Пока. Найдем и этого, конечно. Что вы улыбаетесь?
