Что-то связанное с лесом.
– Лес рубят – щепки летят, – Саша снова произнес это вслух.
Словно отвечая ему, метель швырнула в стекло очередную порцию снежных шариков. И почти сразу за окном мелькнула какая-то тень. Он даже головой тряхнул и вплотную придвинулся к холодной прозрачной поверхности.
Человек!
Саша заколотил ладонью по стеклу, стараясь привлечь его внимание, но и без того неясная фигура немедленно растворилась в метели. Да и была ли она?
Никого нет. Ему просто показалось.
Уже выйдя в холл – тот самый, где их встречала Карина Габитовна, – он наконец напал на след Мандарина. Где-то в недрах второго этажа он услышал уже знакомый рык – ма-аа-уу! И со всех ног, перескакивая через ступеньки, бросился наверх. И почти сразу же увидел кота: он сидел посередине коридора, метрах в десяти от площадки.
– Ну, привет, дурацкий парень. – Саша присел на корточки и легонько постучал по полу кончиками пальцев. – Давно не виделись. Иди-ка сюда.
Кот и ухом не повел. Вернее – повел: сразу обоими. А затем склонил голову набок и снова рыкнул:
– Маа-ау!
– Кончай дурить. Тебя твой папа ждет. И беспокоится, между прочим. Скучаешь по папе, Мандарин?
– Маа-ау! – Репертуар дурацкого парня не отличался разнообразием.
– Может, пойдем покормимся? Эльви рыбку приготовила. А рыбка вкусненькая, сладенькая! Хочешь рыбки, Мандарин?
Так, заговаривая коту зубы, Саша продвинулся метров на пять. А потом еще на три. Оставалось только протянуть руку и ухватить дурацкого парня. Но в самый ответственный момент Мандарин дернулся и отпрыгнул. А потом и вовсе повернулся к Саше задом и затрусил по коридору прочь.
Ну, ладно.
Саша двинулся за котом, и когда дурацкий парень просочился сквозь не слишком плотно прикрытую дверь, шагнул следом.
И тотчас оказался в огромной, роскошно обставленной комнате с панорамным окном во всю стену. Еще одну стену занимали книжные шкафы из красного дерева, а справа от окна, в глубокой нише, висела картина. Девушка с птицей в руках. И девушка, и птица выглядели печальными. И Саша кивнул им, как старым знакомым – они и были знакомы. В прошлой Сашиной жизни картина украшала гостиную их с Беллой квартиры на Конногвардейском.
Света в комнате было немного, горела только большая напольная лампа, поверх которой был наброшен платок. Света было немного, но достаточно, чтобы разглядеть людей, находящихся в комнате:
Витя. Он сильно сдал.
Толя. Он почти не изменился.
Соня… ну да, Соня, Толина жена. Отчаянно рыжая и похожая на какую-то американскую киноактрису. Как Саша мог забыть о Соне и о том, что она такая рыжая?
А еще – Карина Габитовна. Что здесь делает Карга?
А еще…
Белла Романовна, Сашина мать, сидела в глубоком кресле за большим рабочим столом. Она сильно сдала. Она почти не изменилась. И она в упор смотрела сейчас на Сашу – бесстрастными выцветшими глазами.
* * *
…Из дневника Ани Новиковой…Между чизбургерами и мороженым мы с Изабо переходим на «ты». Это ее идея, моё «вы» её напрягает, заставляет постоянно вспоминать о проклятой семейке. Под грифом «семейка» проходит Ба – по умолчанию.
– Любишь ее? – спрашивает у меня Изабо.
– Не знаю. – Я пожимаю плечами.
Это не совсем правда. На самом деле я боюсь Ба. Боюсь ее бесцветных цепких глаз и тихого, натянутого, как стальной трос, голоса. И железных пальцев, которыми она обхватывает мой подбородок при каждой встрече.
Ба ищет во мне принадлежность к своему роду.
«Кодле», как она любит выражаться.
Летом я боюсь Ба еще больше, чем зимой. А все потому, что на летнем солнце у меня проступают веснушки. Их намного меньше, чем у Ма, но все равно достаточно, чтобы вызвать у Ба брезгливую гримасу.
– Фу ты, – чеканит Ба, ощупывая меня глазами. – Материнская кодла. Ничего от Новиковых. Плохо.
В такие минуты мне хочется бежать от Ба без оглядки и забиться куда-нибудь. Даже кукольный дом бы подошел.
Но я молча пережидаю пытку. Просто жду, когда она закончится, – и все. И не только в трусости тут дело. Ма постоянно втирает мне, что первое, что я должна сделать в общении с другими людьми, – проявить эмпатию. А потом попытаться поставить себя на их место и понять побудительные мотивы.
Того или иного действия.
Хотя и без глубокого и всестороннего анализа ясно, что Ба движет природный сволочизм.
– …А я знаю. – Изабо снова ставит подбородок на прижатое к груди колено. – Ты ее терпеть не можешь.
– Почему?
– Потому что Я ее терпеть не могу.
Признание Изабо наполняет меня ликованием. Между чизбургерами и мороженым случилось то, что должно было случиться. Не могло не случиться. Незримая связь между Изабо и Детёнышем обрела крепость, майор никогда не оставит своего полковника.
Никогда.
– Посмотри на меня, детёныш.
Призыв запоздал – я и так не свожу с нее глаз. Как и все остальные в радиусе двадцати метров или даже пятидесяти. А если вспомнить Сережу за барной стойкой и официанта Влада – радиус увеличится километров до тридцати. Сто пятьсот миллионов человек хотели бы услышать от Изабо ее «посмотри на меня!» – но она выбрала Анечко-деточко. Сто пятьсот миллионов первую.
Или просто – первую.
– Посмотри на меня!
– Я смотрю.
Изабо вытягивает вперед левую руку: ладонь открыта, пальцы чуть разведены. До боли вглядываясь в эту ладонь, я стараюсь увидеть там… Сама не знаю что. Пророчества? Предсказания?
Линий на ладони слишком много, в один узор они не складываются, живут сами по себе.
И, повинуясь какому-то внутреннему порыву, я тоже вытягиваю руку и касаюсь пальцев Изабо кончиками своих пальцев.
Изабо улыбается: именно этого жеста она ждала от меня. Именно его и получила.
– Чувствуешь, детёныш?
Легкое покалывание кожи, легкий шум в голове, щенячий восторг – эй! эге-гей! ааааа!!! Вот что я чувствую. В отличие от Изабо, с линиями на моей ладони все ясно. Они сами собой складываются в девиз, которому майор в красном шлеме будет следовать и впредь. Всю оставшуюся жизнь.
Semper Fidelis.
Сэмпер Фай.
ВСЕГДА ВЕРЕН.
– …Мы похожи. Как в зеркале. Только попробуй сказать, что нет. – Изабо все еще не отрывает своих пальцев от моих.
– Как в зеркале?
Свободной рукой она расправляет салфетку и что-то пишет на нем помадой – такой же красной, как и ее губы. И, написав, подталкивает листок ко мне. Я вижу цифру 13, обведенную кружком. И рядом – еще одну, в таком же кружке:
31.
– Тебе тринадцать, детёныш, так?
– Угу.
– А мне – тридцать один. Зеркальное отражение. Здорово, да?
– Круто.
Так я узнаю о возрасте Изабо. До сих пор мне даже не приходило в голову, что у Изабо может быть какой-то там возраст. Вот у Ма он имеется, и у Папито, а Ба – такая старая, что наверняка еще помнит гигантских ящеров. Я прямо представляю себе эту картинку: Ба хватает за морду первого попавшегося тираннозавра Рекса и заглядывает ему в пасть:
– Фу ты. Материнская кодла. Ничего от Новиковых. Плохо.
Изабо не похожа ни на кого. И её тридцать один – такой же инопланетный, как и все остальное. Что он означает – загадка.
* * *
– Чем ты занимаешься?
– Ничем.
– Так не бывает.
– Еще как бывает, детёныш.
– И тебе не скучно?
– Теперь не скучно.
– Из-за меня?
– Мне нравится, как ты кричишь «эге-гей!». Это меня развлекает.
– А мне нравится Локо. Почему Локо зовут Локо?
– Потому что он – Локо. Он сам мне об этом сказал.
– Говорящий байк?
– Что-то вроде того.
– Так не бывает.
– Еще как бывает, детёныш. Кого угодно можно разговорить, если знаешь подход.
– Ма тоже так считает.
– Вот видишь. Твоя мать – умная женщина.
– Ага. Только разговорить у нее не всегда получается.
– А тебя? Если не хочешь – не отвечай.
– Я хочу. Э-э… Я знаю, чего она от меня ждет – вот и говорю это. Мы ладим.
– А с остальными как?
– И с остальными. Кроме дурака Старостина.
– Кто такой Старостин?
– Один урод. Мы враги.
– Настоящие?
– Мы дрались, и он мне нос разбил. Это настоящее?
