— Ах, Зюнечка! А я уж и не надеялась…
— Где пацан? — Он отстранил ее и поднялся на палубу, она семенила за ним и лепетала что-то невнятное.
Я вздохнула облегченно — Зюнька был один.
Я все ждала, когда Горохова призовет меня к действиям, но ничего не происходило. Судя по тому, что я слышала и видела, уже выхаживая по мостику, Горохова разворачивалась по полной программе. Звякала посуда, тонко, с подвизгом, начинала хохотать Ирка, иногда басовито возникал голос Зиновия, но слов я не разбирала.
Время тянулось, как патока, вдруг неожиданно заиграла радиола, та самая «Ригонда». И пластинка была такая же старая, как и аппарат, — «Утомленное солнце…». Потом в каюте погас свет и квадраты его исчезли с пирса. Тут же снова включился, послышался звон битого стекла, какие-то вскрики.
Я скатилась с мостика, собираясь рвануть на выручку, но тут на темном трапе, шедшем под палубу, что-то застонало, захрипело, и Горохова, скорчившись, на четвереньках вылезла снизу и стала сильно кашлять и отплевываться.
Я приподняла ее под мышки, и она села, нелепо раскинув ноги.
Рукав халата был отодран, и из-под него белело ее плечо в глубоких царапинах. От Ирки жутко несло перегаром, но глаза ее были трезвыми. Вернее, один глаз. Второй был закрыт наплывом мощного фингала, черного от ресничной размазанной туши.
Из расквашенного носа стекали струйки крови, крашеный рот был надорван в уголке, и размалеванная помадой и кровью Горохова скалилась совершенно по-клоунски.
Она сплюнула в ладонь темным, рассмотрела плевок и ухмыльнулась:
— Слинять собрался… Что-то учуял. Между прочим, мы танго отрывали!
— С чем я вас и поздравляю, девушка… — Я пыталась обтереть ее лицо полой халата. Но она отвела мою руку.
— Ну, скотина… — вздохнула она хмуро. — Сначала свою пихалку выставил. И все больше — про любовь… А потом по морде! Вот тебе, Лизка, и вся моя «лав стори»… Думаешь, это в первый раз по морде?
— Могла и меня позвать…
— Зачем? Пойди посмотри… Я его не убила? А я хоть умоюсь…
Она поднялась, покряхтывая, бросила за борт парусиновое ведро на веревке и зачерпнула воды.
Когда я вошла в каюту, под ногами захрустели черепки разбитой посуды, один из плафонов тоже был разбит, а на диске радиолы с шипением крутилась пластинка.
Зюнька полулежал в кресле, запрокинув голову, и сначала я даже не разглядела, что во рту его торчит кляп, сделанный из занавески, мощно завязанный на затылке. На руках у него были никелированные наручники, а ноги по щиколоткам связаны тонким шнуром, тоже явно из занавески.
Все лицо Зиновия было залито чем-то темно-красным, и сначала я перепугалась до икоты, но потом поняла, что это Иркин судак в томате.
Горохова пришла почти сразу, сунулась к зеркалу, осторожно трогая пальцами отекавшее, как пузырь, лицо, потом взяла со стола графин, отхлебнула из него лихо и сказала:
— Почти все выжрал… Видишь? Иначе я бы его не удержала…
— Он что, действительно пьяный? И ничего не слышит?
— В зюзьку… Только он все слышит.
— А откуда у тебя наручники, Горохова? — по-настоящему удивилась я.
— Да заруливает тут ко мне один хмырь из гаишников, — с трудом шевеля губами, хмыкнула она. — Документы проверяет. Как бы. Забыл как-то, когда мундир снимал. А я и не напомнила. Между прочим, жениться предлагает! Не то что некоторые… Слышишь, Зюня? Жениться!
Зюнька дернулся, приподнял башку и замычал, промаргиваясь. Глаза у него были мутные и злые. Он приподнял руки и начал рассматривать наручники. Потом вскинул повязанные ноги и ударил ими об пол, пытаясь подняться.
— Тпрусеньки, бугаеночек ты мой… — сказала Ирка. — Не дергайся, больнее будет.
— Ну и что делать будем, Горохова? — очумело спросила я.
— Жрать будем. Напрасно я готовила, что ли? Бабахнем по стограммулечке, подруга! А потом проведем собеседование… Насчет того, кто кому обещал, кто кого облапошил и что изо всего этого в нашей счастливой жизни воспоследует.
Что-то я такой Гороховой не помнила — совершенно невозмутимой, напористой и опасной.
Она словно не замечала Зиновия, будто его здесь и не было, по новой переставила уцелевшие тарелки, выставила новые стаканчики и откупорила бутылку водки.
Я в полной растерянности ухватила веник и стала заметать осколки битого в угол, но она рявкнула:
— Садись! В ногах правды нет!
Я пожала плечами — этой Ирке было просто опасно противоречить. К тому же я видела, ей очень больно, и не только от Зюнькиных лап.
Я села к столу, Ирка налила по стопарику и сказала:
— А вот теперь ты со мной тяпнуть не откажешься — со свободой тебя, Басаргина!
Зиновий снова замычал, качая башкой и изумленно уставившись на меня.
— Вот видишь, он тебя уже узнает, Лизавета… — жуя, заметила Ирка. — Он у нас многое теперь узнает. А главное, мы с ним по новой знакомиться будем. Лично я. При помощи вот этого инструмента.
Она взяла со стола здоровенный кухонный нож, потрогала его осторожно за наточенное лезвие и с силой воткнула в столешницу. Нож запел, как струна, вибрируя.
— Ты про что это? — настороженно осведомилась я.
— А чего нам бюрократию разводить теперь, Басаргина? — задумчиво сказала Ирка. — Признается этот гад, подпишет, что положено, про то, как они с мамочкой тебя законопатили? Или не подпишет?.. Бумага — она и есть бумага! Они на наши любые бумаги свои накропают! С печатями! Тем более его мамочка главных чинов из Москвы постоянно к нам таскает! Даже депутатов! Стерлядку втихую половить, на сохатых поохотиться… Вон Зиновий при них постоянно отирается, задницу лижет… Верно, Зюнь?
Зюнька явно трезвел — во всяком случае муть в его глазах оседала, и они начинали светиться яростью, прозрачно-белой.
— Верно! — продолжала Ирка. — Когда я еще при них в невинных невестах ходила, мне ведь тоже позволялось этих самых всемогущих гостей на острова сопровождать. Под сестрицу Аленушку работала, в кокошнике, с косой привязанной и в сарафане! Чару вина белого на подносике подносила, за щечку ущипнуть какому-нибудь брюхатику, а то и за задницу — это пожалуйста! Помнишь итальяшек-коммерсантов, которые по мебели, Зюня? «Синьорита! Синьорита!» — а сам все под подол лапой норовит… И я терпела! Для дела же, для семьи, не помнишь, Зюнь?
Ирка заводилась все пуще и пуще, всплывало из прошлых ее дней с Щеколдиным что-то такое, чего я не знала и что, кажется, больно вонзалось и в Зюньку.
Я не поспевала за Гороховой, она засаживала рюмку за рюмкой, жадно, взахлеб, будто старалась как можно скорее оглушить себя.
— Так с чего нам волокиту заводить, Лизка? — вдруг вскинула она голову. — Вот он — он, сынуля, единственный и неповторимый, главная драгоценность у мамулечки! Она из-за него на все решится. Так что давай, сочиняй ультиматум! Как в кино про крутых! Что ее ребеночек находится в мрачных кровавых руках малоизвестных преступников… Пусть гонит наличку! И дом Панкратыча переписывает у нотариуса! На тебя! И — чтобы полное признание отцовства! Чтобы у Гришки в метрике законное отчество было.
— Не дури, Горохова… — Мне стало тошно. — Если про отцовство — она сразу поймет, что это ты…
— Ну и пусть понимает! Мы его так припрячем — ни одна ищейка не унюхает. Мало тут барж брошенных… А по течению пониже — целый дебаркадер бесхозный. А чтобы до мамочки дошло, что шутки — в сторону, мы к ультиматуму ушко приложим.
Горохова поднялась, пошатываясь, выдернула нож и пощекотала острием пухлое розовое ухо Зюньки. Он закрыл глаза и заскулил.
— А потом еще кое-что отрежем… Верно, Зюнечка?
Она ткнула острием в ширинку.
— Прекрати!
На лбу Зиновия крупным горохом выступал пот, он дергался. Я вывернула нож из руки Ирки и вышвырнула его за дверь.
— Жалеешь? Они тебя не жалели… — пробормотала она. — А кого они вообще жалеют, а?
Зюнька хрипел и задыхался, кляп, съехав, закрывал ему ноздри.
Я выдернула его, отшвырнула слюнявую тряпку, сняла полотенце со стены и хотела обтереть ему лицо.
Он отшатнулся и сказал хрипло:
— Суки бешеные! Вы что творите? Мы же вас по стенке размажем!
— Я так понимаю, Басаргина, что этот тип ничего не подпишет, а? — серьезно спросила Горохова.
— Отпусти меня! Ты! Алкоголичка!
— Ну что за народ эти мужики? — озадаченно вздохнула Ирка. — То ты у него почти что Мадонна или Шэрон Стоун с розочками в самых интересных местах, то алкоголичка…
Нужно отдать Зюньке должное — в общем-то так и не протрезвевший, оглушенный убойным пойлом Ирки, повязанный и беспомощный, он разглядывал меня с каким-то странным интересом.
— Ага… — наконец сказал он с кривой ухмылкой. — Значит, это все-таки ты…
— Что — я?
— Наш дом навестила. С мелкими дребезгами. Мать считает, что это кто-то, кому мы поперек глотки. Но я как-то сразу понял, кроме тебя — кто вот так, сдуру, сунется? Тебя же пристрелить могли, идиотка!
