Я пытался связать концы с концами, слушая её невнятную, сбивчивую речь. Да, пожалуй, родителей Барановского не было уже в живых, вряд ли при них этот субъект решился бы на то, чем занимался. Все же этим старым большевикам, хоть и были они фанатиками, монстрами - как угодно назовите, все окажется по заслугам - присуща была некая честность, своего рода благородство. Кровь свою и чужую проливали, на каторгу шли, в лагерях мерли - все за идею. Ради неё и собственность чужую могли, не дрогнув, экспроприировать, но не просто же украсть, набить собственный карман. До этого, как правило, не опускались. Барановский - мародер и вымогатель - о мировой революции нимало не заботился, хоть за это ему спасибо.
Словом, у отца моей жены - у тестя, стало быть, была одна страсть: антиквариат. Собирал все - старинную мебель, картины старых мастеров, у него была большая коллекция фарфора, знал он толк в драгоценных камнях, а также в иконах - их ценил и берег особо. Сам Барановский ни в одной из своих пьяных исповедей не признался дочери, откуда все это взялось, однако Гизела и Маргарита между собой рассудили - и, пожалуй, справедливо, - что по крайней мере начало коллекциям положено было в блокаду. В выморочных квартирах неплохо можно было поживиться, кое-что купить у голодающих, а то и просто отнять.
Покидая поспешно северную столицу много лет спустя, Барановский прихватил с собою всего-ничего: несколько вещиц Фаберже, пару картин подлинники Тропинина и Поленова, столовое серебро с чужими, естественно, вензелями - и ещё горькие сожаления об утраченных ценностях. Почему приятель - тот, что спас его от верного трибунала - позволил мошеннику прихватить с собой и архив, понять трудно. Не мог он не знать о его существовании - но, может, просто не догадывался, сколько у Барановского документов, с помощью которых он шантажировал бывших чекистов - участников обысков, арестов и расстрелов. Может быть, Барановский и отдал приятелю часть архива - но, судя по дальнейшим событиям, многое сумел сохранить.
К тому времени, как он привез в Майск жену, ему удалось уже вовсю развернуться на новом месте. Да и само время играло ему на руку: репутация органов сильно была подмочена хрущевской оттепелью, сами чекисты и их осведомители норовили уйти в тень, отмазаться от недавних подвигов. Барановский ещё раньше, должно быть, получил доступ к святая святых архивам и, без сомнения, времени даром не терял. Пользовался же документами умело и хитро, разработал систему - в основе лежал постулат, что пострадавшие жаловаться не побегут, себе дороже...
Это ещё в Ленинграде - там был обширный "фронт работ". Но там-то система и дала сбой. Известный чекист, крупный по прежним делам начальник, которым к тому же заинтересовались поднявшие головы недобитые диссиденты статья появилась в центральной газете, - задумал сквитаться со своими врагами, а под руку попал как раз Барановский, мелкая сошка. Чекист всех бы поубивал к черту, и на хрена ему кольца да ложки, украденные ещё в двадцатые годы у тех, кого солдатиком простым арестовывать приходил, не сданные, как положено, в гохран, а припрятанные в бельишке, в портянках... Он как бы во всех буржуев этих недорезанных разрядил свой пистолет, и во врагов народа, и в диссидентов проклятых, и в свое начальство, и в Господа Бога мать - только мишенью стал мелкий жулик, шестерка, шавка, задумавшая припугнуть героя революции его геройским прошлым. Самое обидное пропуделял, глаза-то не те, слезятся, и руки дрожат. Пять выстрелов - и все в молоко, эх, пораньше бы чуток... На выстрелы сбежались соседи, милицию вызвали, бравого старикашку замели, но и Барановский уйти не успел...
Пожалуй, это был единственный раз, когда лицо его дочери просветлело. Рассказывая, она даже рассмеялась:
- Представляешь картину? Стрельба, в дверь колотятся, Аркадий Кириллыч как загнанный волк мечется, на балкон кинулся, а этаж-то пятый... Он как выпьет, так этого старичка поминает, зубами скрипит: жалко, придушить его не успел и про черный ход забыл... Там в квартире черный ход был, а он запаниковал, забыл. Трус, а строит из себя...
Я смотрел на нее, не отрываясь: ангельское личико, ясное, а сейчас этот злорадный, мстительный смех... Но мне ли её судить? Негодяй Барановский другого и не заслуживает...
За вагонным окном неслась черная, без огней ночь, мы отгородились от нее, опустив плотную, из липкой клеенки штору. Павлик спал неслышно, в соседнем купе кто-то бодро храпел с клекотом и присвистом, и осторожные шаги доносились то и дело из коридора. Мы с женой существовали будто вне времени и пространства - иначе, наверно, не мог бы состояться её фантастический рассказ-признание - непоследовательный, нелогичный, запинающийся.
В Майске Барановскому делать было в сущности нечего: убогий городишко, вроде того, где жил дедушка Хельмут, только в России. Какая тут клиентура? Систему пришлось пересмотреть. Теперь она включала визиты в Москву и Ленинград. На работу он устроился в ремесленное училище воспитателем воспитанники то на практике, то на каникулах, то на картошке... Должность неприметная, позволяла отлучаться на пару-тройку дней, никто и внимания не обратит... Самолетом в Москву или в Ленинград, там "явочные квартиры" хозяева и не подозревают, чем занимается их добрый знакомый, который всегда щедро платит за постой, и жена у него симпатичная, и дочка, и с подарками всегда... Сходили они скорей всего за обычных спекулянтов: в столице прикупят кой-чего, у себя в провинции продадут с наваром. Не зарываются, глаз никому не мозолят - пусть себе гостят...
Намеченную жертву Барановский обрабатывал заранее, с помощью писем и телефонных звонков. Вы такой-то? Выслушайте меня внимательно, не кладите трубку, это бессмысленно, вам же хуже. Знаю о вас кое-что о-очень интересное. Что именно, узнаете из заказного письма - на днях вам его принесут. Там будет копия одного документа - своими глазами убедитесь, что я располагаю сведениями, которые вам разглашать не с руки.
Иногда приходилось звонить дважды и трижды - клиенты попадались туповатые, принимались угрожать, швыряли телефонную трубку. Барановский терпеливо "дожимал", твердил свое: даю вам три дня, два, один... Передаю документы в газету, копии - по нескольким адресам сразу...
Когда на звонок в дверь в строго условленное время спрашивали: кто? отвечали Гизела или Грета. В том и заключалось усовершенствование "системы" - больше Барановский в одиночку на промысел не ходил. Роль спутницы была непростой: подстраховать шантажиста, понаблюдать за хозяином квартиры и его домочадцами - не двинулся ли кто звонить, не прячется ли где-то здесь нежелательный свидетель... Однажды хозяйка будто невзначай спустила на непрошеных гостей собаку. Огромный черный пес кинулся на оцепеневшую от ужаса Гизелу, водрузил ей на плечи железные лапы и жарко дохнул в лицо, но тут же лизнул её, продемонстрировав тем самым, что гостья ему мила ужасно, и вслед ещё скулил и рвался за ней в дверь, когда посетители с добычей поспешно покидали квартиру... Вообще, по словам главы семьи, присутствие дам смягчает нравы: и правда, реже шли в ход угрозы и проклятия, хозяева как-то легче расставались со своим имуществом. Словом, и тут чекист в расчетах не ошибся, проявил точное понимание людей.
- Но зачем твоей матери это было нужно? - не выдержал я, - И - прости, - как ты сама согласилась на такое?
- Но они-то кто? - запальчиво возразила рассказчица, а я её всегда смиренницей считал, - Они сами негодяи, палачи. Ты разве не знаешь, что они вытворяли? Они людей губили, а после обворовывали...
Да, Барановский кто угодно, только не дурак. Сумел убедить простые души, будто они служат орудием возмездия.
- Но грабеж всегда преступление. Чужого брать нельзя - это же так просто...
- Просто? А они? - Грета вся затряслась, - Значит, их не наказывать вообще? Их же никто и пальцем тронуть не посмел. Так и жили себе...
В полутьме купе - мы оставили всего одну лампочку, остальные погасили, чтобы Павлику лучше спалось - я едва различал лицо говорившей, и оно все больше замыкалось, становилось чужим:
- Ну как ты не понимаешь? Мы что, убили разве кого-нибудь? А они убивали. Мы отбирали то, что они сами украли...
Нет, глухо... Не время и не место читать мораль, после разберемся, логика Барановского уязвима. Я спросил только:
- Мама твоя тоже так считала?
- Не считала, мы с ней даже спорили. Она боялась всего на свете. Барановского боялась, и этих людей, к которым мы приходили, за меня боялась очень - что нас все же поймают. А ещё она жалела этих подонков представляешь, жалела... Она святая, а Барановский её юродивой зовет...
Выходит, все же спорили. Кто спорил - Грета с матерью, или они вдвоем с отцом шли против Гизелы? Этот вопрос и множество других так и вертелись у меня на языке, но Грета неожиданно соскользнула на пол, обхватила мои колени:
- Ты мне не веришь...
Мокрое от слез лицо ткнулось по-щенячьи в мою ладонь. Будто что-то поняв, ощутив какую-то угрозу, отозвался тихим всхлипом малыш. Я опомнился: довольно, довольно на сегодня. Безумный, бесконечный был день: только нынче утром приехали мы с Коньковым в этот город. Поездка на автобусе, визит в сумасшедший дом, мученическое запрокинутое лицо женщины, распростертой на больничной койке, и старушечий темный платок, соскользнувший со светлых волос моей жены, что рыдает сейчас, скорчившись на полу...
