Наконец два дня истекли. Побледневший от волнения, но полный решимости шантажист сидел на скамеечке в метро около остановки первого вагона.
«Если он будет не один, — решил Леня, — сажусь в первый попавшийся поезд и уезжаю, и черт с ним! Не хочется рисковать шкурой».
Поезда подлетали, останавливались как вкопанные, из них выливалась многоликая человеческая масса, постепенно рассасывалась, и последний вагон с визгом и скрежетом скрывался в черном провале туннеля. Здесь жизнь пульсировала и била ключом, подчиненная строгому ритму. После очередного поезда на опустевшем перроне Леня увидел знакомую фигуру, растерянно озирающуюся по сторонам. Кожевников был явно один, без охраны. По его виду можно было понять, что он растерян, испуган, угнетен.
Подождав еще пару минут, дабы окончательно увериться в том, что они одни, без свидетелей и сопровождающих лиц, Леня опустил голову и надел темные очки, чтобы чувствовать себя спокойнее.
— Добрый вечер, я рад, что вы согласились на встречу, — севшим от волнения голосом сказал он за спиной мужчины.
Тот вздрогнул и затравленно оглянулся.
— Я принес то, что вы просили, давайте куда-нибудь отойдем. Здесь неудобно, — произнес он.
Они молча поднялись по эскалатору, причем Леня почему-то не чувствовал себя хозяином положения, ему было немного неловко, азарт погони прошел, жертва билась в силках. Осталось только одно — получить деньги, но эта цель была куда менее привлекательна, чем весь процесс поиска и выслеживания. Дичь была готова, полита соусом, подана на красивом блюде и украшена по всем правилам кулинарного искусства. Но ее не хотелось есть. Есть ее было скучно и стыдно.
Мужчины вышли из метро, прошли в ближайший сквер и сели на занесенную мокрым снегом скамейку. Леня достал толстый пакет с фотографиями и маленький — с негативами и положил их на колени. Кожевников достал конверт с деньгами и вручил своему преследователю.
— Сколько? — спросил Леня.
— Как вы писали, три тысячи долларов, — с тревогой в голосе ответил Кожевников. — Можете пересчитать.
Леня открыл конверт и веером развернул тонкую пачку стодолларовых бумажек, но пересчитывать не стал и сунул их в карман.
— Можно посмотреть? — Кожевников нерешительно протянул руку к фотографиям.
— Смотрите, — любезно согласился шантажист. — В этом негативы, а здесь снимки.
Мужчина быстро просмотрел снимки и спросил сдавленным голосом:
— Можно, я вас спрошу? — И, не дожидаясь согласия, продолжил: — Как вы обо мне узнали?
Леня задумался ненадолго, а потом ответил:
— Сказать вам это я не могу, профессиональная тайна. Но могу обещать, что больше вы меня не увидите и не услышите.
— Понятно, — согласился мужчина. — Я могу идти?
— Пожалуйста, — пожал плечами Леня.
Мужчина встал, спрятал фотографии во внутренний карман пиджака и неожиданно произнес:
— Я вас узнал, вы тот, кого я принял тогда за голубого…
Он, сутулясь, отчего стал казаться еще меньше — черное пятно на белом снегу, — побрел прочь. Леня еще сидел какое-то время на скамейке, наблюдая парение ворон над золотыми главами замоскворецких церквей. Ему стало вдруг как-то скучно и пусто. Он не ощущал радости и эйфории, сопровождавших его первый удачный опыт. Была секунда, когда ему вдруг захотелось кинуться вслед за черной фигурой, попросить извинения, вернуть деньги и сделать еще что-нибудь столь же добропорядочное.
Но секунда прошла, Кожевников ушел. Леня встал со скамейки, отряхнул снег и, вдыхая холодный ветер с Москвы-реки, медленно пошел вдоль улицы, ощущая внутри странную пустоту.
Торжественно одетый Леня нерешительно стоял в подъезде, держа в руках огромный букет багрово-алых роз. Отступать было некуда. Через десять минут он уже сидел на крошечной кухне с чашечкой дымящегося кофе в руке и знакомился с мамой Елены. Щелкнул входной замок, и наконец появилась она сама с искрящимися снежинками в волосах, постепенно превратившимися в мелкие капли воды. Она вошла, стройная и легкая, ее янтарные глаза удивленно теплели под выгнутыми дутой бровями. Ничего и не надо было говорить. Все было сказано взглядами, в один короткий, все решающий миг.
Елена ставила розы в большую вазу, бережно расправляя смятые листья. Он видел плавную линию затылка, гибкие движения тонких рук, нырявших в колючую густо-зеленую массу стеблей, и его сердце сжималось от желания защитить эту тонкую хрупкую девушку от невзгод, неприятностей.
— Шикуешь? — показывая на розы, спросила она, первой нарушив заговор молчания.
— Получил гонорар, — легко соврал Леня, стараясь уйти от вопроса: за что?
— За очередной труп?
— На этот раз за вполне мирные снимки из жизни профилактория. Ты на меня не сердишься?
— А разве тебя это волнует? Ты же не звонил две недели.
— Но ты тоже не звонила ровно столько же.
Спор зашел в тупик. Взаимные упреки были основательны и смертельно справедливы. Оставалось только закончить дело миром.
— Предлагаю культурную программу на сегодняшний вечер, — сказал Леня, доставая из кармана билеты. — Небольшой ужин, а потом организованное посещение театра. Идет?
Сидя в ложе театра, Соколовский с тоской думал, когда же кончится спектакль. Когда челюсти сводила зевота, он слегка скашивал глаза на свою спутницу: видит ли. Елена сидела прямая и строгая, и ее четкий профиль, как будто выточенный из камня, казалось, парил в полумраке ложи. Сейчас самое подходящее время неторопливо обдумать планы на будущее.
«Три тысячи долларов мне хватит на полгода, — размышлял Леня. — Если, конечно, не очень швырять деньги на ветер. А потом нужно будет искать новое дело. Сведения о клиентах можно добывать через Ольшевского, из него вполне реально вытянуть что-нибудь интересное. Допустим, другой расклад: я сейчас же принимаюсь за поиски нового клиента. Месяца за два должно же мне что-нибудь подвернуться! Потом два месяца на раскрутку дела и месяц на выжимание денег. Это, конечно, максимальный срок, если я не буду сильно напрягаться в работе и если дичь попадется крупная. Но все равно начинать искать «объект» надо уже сейчас. Да-а, если и дальше дела пойдут, можно впоследствии и от репортерства отказаться! Хотя нет, «крыша» мне не помешает. Не пора ли встретиться с Ольшевским? Не может быть, чтобы он хоть чего-нибудь не подкинул!»
Когда, к великой радости измученного балетом театрала, действие кончилось и аплодисменты стихли, Леня, выходя из ложи, как бы ненароком спросил:
— Тебе Георгий больше не звонил?
— Даже если бы и звонил, — прошептала Елена, — я бы тебе все равно не сказала, опасаясь кровопролития.
— Хотелось бы с ним встретиться, да вот не знаю, удобно ли…
— А что неудобного? Передавай от меня привет.
Через пару дней Леня наконец собрался с духом и, позвонив Ольшевскому, стал напрашиваться на встречу. Телефонная беседа его не устраивала. Слишком мало информации можно из нее почерпнуть, да и, не видя лица собеседника, трудно направлять разговор в нужное русло.
— Я с корыстными целями звоню, — честно предупредил начинающий шантажист. — У нас в редакции начинается период застоя. Не можешь что-нибудь подкинуть?
Ольшевский промычал нечто невразумительное в ответ (он был после ночного дежурства), но после долгого молчания наконец выдавил из себя приветственное:
— А, здравствуй.
— Давай в пивном баре посидим, поболтаем, — напирал Леня. — Я тебя приглашаю. Пиво, раки, а?
Внутри глухо пульсировало беспокойство: вдруг откажется?
Договорились встретиться через день в «Ракушке». Чтобы разговор казался нейтральным, Леня даже решил взять с собой Елену, вспомнив, как в памятный вечер их знакомства милиционер таял в лучах ее обаяния, становился мягким и податливым, как воск около печки, и с энтузиазмом выдавал на-гора ценные сведения.
