— Что же тогда? В чем моя проблема? Слушай, познакомь меня с девушкой, которая тебе уже надоела. Я знаю, у тебя плохих не бывает. Я не гордый, может, и мне что-нибудь перепадет. Даже жениться готов. Честно. Так и скажи: без жилищных и материальных проблем.
— Это уже было. Не пройдет, знаешь ли. — А почему?
— Я этим больше не занимаюсь. Бывало, что и сводил, и сватал, и советы глупые давал, а потом остыл к этому делу. Женщины все равно ждут принцев. Чтоб внезапно, как гром с небес, при алых парусах, на белом коне, да в ноги бы упал, да была бы только ночка, а к ночке "Мерседес"…
— Но у тебя же нет "Мерседеса"?
— Зато я родился принцем.
— Ну и самомнение у тебя, Клишин!
— Поспорил бы я с тобой на какую-нибудь красотку, да и это уже было. Скучно. Уймись, сильные чувства, на грани истерики, могут вызывать в женщинах только поэты. А ты родился бизнесменом.
Мне показалось, что приятель обиделся. А зря!
— Ладно, спать пошли, — сердито сказал он.
— А с девочкой в стожок?
— Я уже не хочу, после общения с тобой потенция пропадает.
— Видишь, значит, могу вызывать сильные чувства?
— Да ну тебя…
Конечно, я рисовался перед ним, перед удачливым приятелем — бизнесменом. И в моей жизни бывали провалы по части женского пола, не такой уж я неотразимый. Просто давно уже решил, значит ли что-нибудь для меня любовь, и сделал свой выбор…»
Тут Леонидов оторвался от записей и глянул на Михина:
— Неплохое начало, а, Игорь?
— Про принцев? Это мне понравилось, потому что самому в любви не везет, а почему — не понимаю.
И тут случилось явление. Равное грому небесному. На крыльце появился заспанный Сере-га Барышев. На нем были только багряные атласные трусы и рельефная мускулатура. Увидев незнакомого человека, он слегка застеснялся.
— Серега, проходи, свои. Это Игорь Михин, ты в курсе, а перед тобой, Игорь, тот самый страшный Серега.
— Леонидов, ты зачем обо мне лжешь?
— Я лгу? — Алексей уже заметил, как Михин смотрит на Серегины руки — лопаты. Соображает, кто выставил в доме у Клишина окно.
— Нам бы кофейку, — зевнув, сказал Серега. — А ты чтением с утра занялся.
— А это та самая «Смерть». Продолжение. Только я пока ничего интересного не нахожу. Где же криминал?
— Дальше, — Михин протянул руку: — Давай основное выберу?
— Не надо. Пока. Пойдем и в самом деле по кофейку.
Они вошли в прохладные сени потихоньку, стараясь никого не разбудить. На кухне Алексей первым делом поставил чайник, потом полез в холодильник за вафельным тортом и остатками колбасы.
— Серега, хлеба порежь.
Разлив по чашкам кипяток, Алексей вновь взялся за «Смерть».
— Я, пожалуй, дочитаю, а потом устроим диспут по поводу прочитанного. Раньше это было модно. Прочитали — надо обсудить, высказать мнение. Хотя истина теперь рождается не в споре, а в мордобое, потому что слово в наше время далеко не такой веский аргумент, как кулак. Легчают слова, зато если глянуть на нашего Серегу…
— Ты со вчерашнего вечера никак не угомонишься? Я сейчас свой аргумент применю! — Барышев выразительно положил на стол огромный кулак.
— Понял. Серега, дать тебе первый листок?
— Давай. Хоть и не люблю я эту литературу… — Барышев откровенно зевнул.
— Тихо ты! Не дай бог, Сашка проснулась, она тебе покажет! Жена у меня, Игорь, эту литературу в школе преподает, и естественно, как и каждый учитель считает, что его предмет самый главный и без него никак нельзя. Ну что, отобрал основное?
— Ага. Вот. — Михин протянул несколько листков.
Алексей глотнул кофе и стал читать:
«Смерть на даче». Отрывок«Какое-то время я думал, что меня Бог обделил этим смешным и страшным даром — умением любить, что это удел низших и неразумных существ, что слепые инстинкты не для человека, замахнувшегося на то, чтобы остаться на века в своих творениях (шутка, не принимать всерьез маниакальный бред). Но я ошибся. Я всего лишь человек, и ничто человеческое, ну, в общем, понятно. Конечно, мне нравились красивые девушки, это естественно, так же как и желание ими обладать, но назвать это любовью, значит, здорово себя обделить. Я обращал внимание только на самых-самых, поэтому свою любовь сразу и не заметил. И не понял, что это такое.
Мы учились в одном институте, на одном факультете, на одном потоке и даже в параллельных группах, чего уж я никак не ожидал! Мне казалось, что если уж случится, это должно быть неземное виденье. Где-нибудь на улице, в толпе, на балконе Большого театра или в картинной галерее, словом, там, где самое место романтике. Но жизнь — это только жизнь. А у Творца отменное чувство юмора. Целый год я смотрел на нее из последнего ряда в студенческих аудиториях и думал только: "Она некрасива". Мне всегда нравились яркие блондинки с длинными ногами, большой грудью, хорошо одетые, спортивные, уверенные в себе. И при взгляде на каштановые волосы, стянутые цветной девчоночьей резинкой, я часто вздыхал: "Бедная девочка". Оказалось, что слишком уж часто.
В конце концов, эта мысль сделалась навязчивой. Через год я уже ее жалел, уже представлял, как заставляю эту девушку проводить долгие часы в тренажерных залах, как покупаю ей дорогие платья, косметику, веду к знаменитому парикмахеру… И она выходит оттуда под руку со мной, ослепительная, благодарная мне за то, что я сделал из нее настоящую женщину! К середине второго курса я уже думал, глядя на нее: "Она некрасива, но…" И это «но» раздражало меня все больше и не давало покоя. Мне хотелось понять, в чем ее загадка? Чаще всего я смотрел на цветную резинку в ее волосах, и мне казалось, что ей больно. Больно, когда она снимает ее, эту резинку, и на ней, должно быть, остаются каштановые волоски. И вдруг поймал себя на мысли, что жажду стать обладателем одного из волосков. Жаркая волна прилила к сердцу. Оно забилось! Подумать только! Фу ты, как пошло! И как глупо! В сердце образовалась огромная дыра, куда сладким потоком хлынула щемящая нежность. Потом, конечно, я злился: "Баб, что ли мало?" И пытался забыть. Но… Баб, действительно, вокруг было много, к концу второго курса я стал звездой местного масштаба и обладателем самого длинного донжуанского списка. Но эта резинка в каштановых волосах все равно не давала мне покоя. И однажды я твердо решил: сниму ее и дело с концом. И возьму то, что хочется.
Многое в жизни я забывал и забываю с легкостью. Но этот день помню до мельчайших подробностей. После того, как закончились лекции, я подошел к ней и сказал:
— Девушка, у вас очень красивые волосы. Она покраснела, а я продолжил:
— Только эта прическа вам не идет. И резинка. Можно? — Я уверенно протянул руку и потащил ненавистную из волос. Какое это было наслаждение! Самая сладкая минута в моей жизни. Если что-нибудь буду вспоминать на смертном одре, то именно эту минуту.
— Ой! — вскрикнула она.
— Больно? — Я почти испугался.
Резинка лежала на моей ладони, как мертвая бабочка. На ней, действительно, были волоски. Я поднял глаза и когда увидел, как каштановые волосы рассыпаются по хрупким плечам, понял, что ко мне наконец пришла любовь.
Ее, действительно, звали Люба…»
— Черт возьми, — сказал Леонидов, глотнув, наконец, остывший кофе, — да он и правда поэт! Этот Паша Клишин!
— И подлец, — мрачно добавил Михин. — Ты читай, читай.
Алексей протянул листок Барышеву, а сам взял следующий:
«…Я начал с того, что сделал ей больно, тем же и закончил. Боже мой, но как это было! Мне показалось тогда, что Москва вымерла, что этот многомиллионный город опустел, выбросив нас двоих, меня и ее, на свой необитаемый берег. Это была эпидемия холеры, чумы, свинки, чего угодно, потому что нас окружили невидимым кордоном! Будто вся Вселенная заботилась о том, чтобы мы были одни. Я бросил прозу и стал писать только стихи, они были плохими и до тошноты однообразными. Но что может еще до отупения счастливый человек, как не повторять во все роды, числа и падежи: "Люблю, любимая, с любовью, про любовь…"?
Я испарялся как личность с поверхности земли, словно вода, дошедшая до точки кипения. Я жил и не жил, потому что не чувствовал ни голода, ни холода, ни собственного тела.
А какие это были ночи! Потом ни разу в жизни я не приходил в бешеный восторг при взгляде на одну только выпирающую косточку женской ключицы. Не целовал ее с такой страстью и не чувствовал в себе столько сил, чтобы снова и снова входить в это расплавленное тело и собственным пылающим ртом ловить каждый ее стон.
Я был ее первым мужчиной, и чувство единоличного собственника было потрясающим! Мне казалось, что эта женщина родилась только для меня. Я владел ею безраздельно и себя в то время тоже делить не хотел. Просто мужчина, который сходит с ума по земной женщине, прогнав соперницу — Музу. Мне было безумно хорошо, и мне было безумно плохо. Короче, я любил.
