Вадим Россик - Страна падонкаф

Ознакомительная версия.

Убийце нравилась Катя. Спокойная, серьезная. Ее редко можно увидеть на улице одну. Постоянно тусуется с черномазыми сестрами. Вообще, странная семья. Белые, черные… «Все смешалось в доме Никитиных!» Он давно хотел ее убить, но все как-то руки не доходили. Может, теперь дойдут?

До Катиной смерти осталось девяносто пять часов.

Звонко мухачинское утро! Хлопают двери, дребезжат стекла. Резко звучат хриплые спросонья голоса. От остановок с ревом рвут желтые маршрутки, переполненные офисным планктоном. Раздраженно звеня, их безуспешно пытаются догнать пузатые, похожие на дирижабли трамваи с рабочим классом. Вперед, на производство! Навстречу дню! Птички и другие божьи твари безуспешно пытаются перешуметь звучные доказательства жизнедеятельности мухачинских обывателей.

Вау! Городской воздух переливается гламурным разноцветьем — весь спектр от розового до оранжевого. Следы ночного выброса. Мухачинский металлургический завод кое-как пережил «лихие» годы и теперь работает на полную мощность. Забугорные буржуины требуют все больше стали и проката. Мухачинцы покорно откликаются. Впрочем, их желания никто не спрашивает. «Бери больше, кидай дальше! Отдыхай, пока летит». Это называется «экономический рост».

Не поместившиеся в экономический рост человеки вылезают из своих домов позднее. Спешить им некуда. Только дойти до магазина — взять бутылочку. И расслабиться. Энергосбережение.

Школьникам и учащимся тоже пока торопиться не нужно. Занятия еще не начались. Однако Катя уже с утра сидит у подъезда на скамейке и ничего не делает. Ждет сестер. Двойняшки готовятся на выход. Это требует времени. Мама дала бабулей — дочерям сходить в салон красоты. Как сказал Серж, «поправить хаер». Марисабель хочет себе африканские косички. Раз Марисабель, то и Латойя, конечно. Латойя — альтер эго Марисабель. А себе Катя — каре. Модно и практично.

Катя отважно подставляет утреннему солнцу лицо с редкими крупными веснущками на щеках. Фиг с ним, с солнцем! Она не комплексует по поводу веснушек. Это ее шарм. Ее изюминка. И мальчикам нравится. Особенно одному. Самому талантливому человеку на земле. Катя счастливо улыбается.

Пока улыбалась на солнце, проворонила Лябина. Глядь, а дурачок уже сидит на другом конце скамейки. Появился. Внезапно вырос, как бамбуковый стебель на бахче. Пришлось улыбнуться и ему. На всякий случай.

Казалось, убогий был настроен поговорить. Оказалось — не казалось.

— Вот смотрю я на тебя, смотрю. Девка ты красивая, — невнятно начал он своим малоупотребительным голосом.

— И что? — насторожилась Катя.

Лябин по-дурацки осклабился.

— Мамка вчера сказала, что я уже большой. Пора жениться.

— Ну так женись, — посоветовала Катя. Зачем-то прибавила: — Парень ты видный. С пистолетом.

Зря сказала. Тому только это и надо было. Лябин замахал игрушечным оружием у себя перед носом. «Пострелял» куда-то вдаль. Дурень.

— А давай поженимся? — сказал он, перестав махать пистолетом.

— Так ты мне предложение делаешь? — сообразила Катя.

Дурачок застенчиво кивнул.

— Мамка старая. Скоро умрет. Кто будет мне пельмени готовить? Я пельмени люблю.

Катя натужно рассмеялась.

— Эх, вот не повезло мне. Я пельмени лепить не умею!

Соврала.

Лябин удивленно уставился на нее.

— Это плохо. Мне такую жену не надо.

— Может, другую девушку замуж возьмешь?

Дурень заинтересовался:

— Это кого?

Катя порылась в памяти. Других вариантов не находилось. Не было у нее таких врагинь. Честно призналась:

— Не знаю. Сам поищи.

Лябин равнодушно сказал, глядя куда-то.

— Сначала я хотел жениться на Марго. Давно еще. Но она умерла.

Из подъезда со смехом выбежали двойняшки. Слава богу, можно идти!

В четверг собрались у Лехи. На Сталеварной. Вернее, у тети Раи. У сестры его отца. Леха у нее жил. Родители Лехи оба сидели. Мотали срок. Чалились. За наркотики. А Леха никакую дурь не употреблял. Такой вот зигзаг. Алкогольсодержащие напитки не в счет. Отец Лехи всю жизнь работал на себя. Шабашил на совхозных и колхозных стройках. Мать воспитывала маленького своенравного Леху. Когда сельское хозяйство перестало существовать и строить стало не нужно, отец переквалифицировался. Стал продавать наркоту. Пока не посадили. Какой-то обиженный клиент настучал. Ханка слабая сварилась. Не вставляла. А может, цыгане сдали. Отец им мешал. Яркий пример недобросовестной конкуренции. Мать попробовала продолжить семейный бизнес, но неудачно. Неудача потянула на полных восемь лет. Теперь Лехины родители ждали передач с воли. На зоне известно чем кормят: каждый день грузинское блюдо «жричодали». Однообразно и невкусно. Тетя Рая забрала шестнадцатилетнего Леху к себе на Сталеварную улицу в тридцать третий микрорайон и уже два года стоически терпит его пьянки-гулянки и национал-социализм. Единственный родственник как-никак. На свободе.

Лехин дом был весь испещрен пятнами желтой охры. Следы антифашистской деятельности дворника Амира. Дворник регулярно обходил дом с банкой краски и широкой малярной кистью. Витас знал, что под желтыми пятнами прячутся коричневые свастики. Они, как пауки из засады, проглядывали сквозь жидкую охру. Работа Лехи и Димаса. Когда было лень далеко ходить, они проводили агитацию рядом с собой.

Конечно, жильцы знали, кто изгадил снаружи весь первый этаж, но кроме редких ленивых упреков они себе ничего лишнего не позволяли. Дело не в толерантности. Слово «терпимость» большинство мухачинцев считали ненужным. Просто, во-первых, Леха с Димасом парни были здоровые. Могли и в нос дать. А во-вторых, жильцы ведь тоже не без греха. Зайди в любой подъезд и ахнешь. Пещера Аладдина. Темно, жутко, ароматы. Уцелевшие лампочки давно перекочевали в индивидуальные туалеты и кухни. Почтовые ящики сплющены и перекручены какой-то злобной силой. Лифты внутри ничем не отличаются от мусорных контейнеров. Перила изрезаны, изрублены и изгрызены так, как будто по ним прошлась стая безумных бобров. Так что чья бы корова мычала…

Леха приложил бездну старания и толику вкуса, чтобы украсить свою комнату. Посреди стены висел мужественный Адольф Гитлер в деревянной раме. В одном углу стоял германский флаг. В другом, на тумбочке — пластмассовый макет нацистской ракеты «Фау-2». Вундервафля. На комоде — металлическая свастика на подставке и книга «Майн кампф» — «Моя борьба» в переводе с фашистского. Леха несколько раз честно принимался ее читать, но не удавалось закончить. Всегда что-то отвлекало. Да и с таким кругом друзей, как Димас, разве почитаешь?

Возле цветного фюрера лепились старые черно-белые фотографии мужа тети Раи — Василия. Василий происходил из потомственных мухачинских шахтеров. Все предки вкалывали в опасной глубине. Как гномы. Он погиб двадцать лет назад под завалом. Уголь забрал к себе шахтера. Как море моряка. Детей у них не было. Так и осталась тетка одна горе мыкать. Зато Лехе на пользу. Судьба.

Партайгеноссе расположились вокруг стола на расшатанных венских стульях. Игорь, Пискля, Витас, Леха, Димас — Тимур и его коммандос. Леха приоткрыл окно. Закурили.

— Эй, фашисты! Есть будете?

Тетя Рая. Вечно наварит бадью борща, потом думает, куда его деть. Самой-то ей много не надо. Уже за пятьдесят. Возраст не младенческий.

Леха порадовал тетку:

— Наливай, теть Рай. Мы все голодные.

Тетка внесла горячую кастрюлю, потом тарелки, ложки, хлеб. Щедро налила каждому. Толсто нарезала хлеба. Поставила на стол тубу майонеза.

— Кушайте ребятки, чем бог послал. Потом будете чай пить.

Ребятки зазвенели ложками, зачавкали, засопели. Вкусно! Особенно налегали на угощение Леха и Игорь. Леха-то понятно почему — растущий органайзер. И вообще покушать не дурак. А у Игоря жена не любила готовить. Воспитательница в детском садике. «Малыши-карандаши! Взяли палки и пошли! А кто палку не возьмет, за тем мама не придет! Ать-два! Ать-два! Ать-два!» Воспитка. Короче, Игорь не был избалован домашней стряпней. Поэтому и наворачивал. Голый череп даже покрылся капельками пота.

Борщ умяли. На столе появились граненые стаканы в жестяных подстаканниках. Время пить чай. Игорь, прихлебывая темную ароматную жидкость, добродушно спросил Витаса:

— Ну, как ты? Что надумал? Насчет мистера Какао.

Витас пожал плечами. «И хочется, и колется, и мама не велит!» У него в душе — какая-то темная муть чувств и желаний. Свалена, как куча грязного белья в стиральной машине. Бак вращается и переплетает эту мешанину все сильнее. Желание совершить что-то большое, что мгновенно выделит его из общей серой массы. Поставит над… Одновременно — страх. Может быть, это боится маленький человечек внутри? Или запрещает человечность? Наверно, Родион Раскольников у Достоевского в «Преступлении и наказании» испытывал что-то подобное, медитируя на топор. «Преступление-грех-наказание-искупление». Витас не знаком с Федором Михайловичем. Он болел, когда в десятом классе изучали творчество Достоевского: «духовный путь и эволюция внутреннего мира». «Проходили». А Витас мимо.

Ознакомительная версия.