Его статья была опубликована в очень солидном экономическом издании уже на следующий день. Она была деловой и даже сухой. Бывший сокурсник анализировал возможные прибыли видеопрокатов в связи с временным прекращением телевещания. Он написал так: «Исследования последних дней показывают, что число посетителей видеосалонов увеличилось примерно на пятьдесят процентов, а в некоторых случаях и на шестьдесят». В общем-то, все было правильно. Семь больше пяти примерно на пятьдесят процентов.
После этой статьи Лена стала очень настороженно относиться не только к изданию, приютившему изгнанного сокурсника, но и ко всем статьям, где фигурировали какие-нибудь проценты. Если газета писала: «Прямые инвестиции в хлебобулочную промышленность возросли на столько-то», она почему-то представляла себе дядьку с кошельком, который доставал десятку и говорил через прилавок: «Слышь, ты! Еще пару батонов выложи!»
Те из преподавателей, которых Лена уважала, утверждали на своих лекциях, что все будет расставлено по местам — дайте срок, и не только высшее образование станет обязательным в их профессии, но и кандидатская степень. Это звучало убедительной и сладкой музыкой, но нельзя было не видеть также, что пока стандарты были невысоки, большинство репортажей высасывалось из пальца, а самые громкие программы строились из хамского запанибратства ведущих и пугающего кретинизма участников.
В общем, после третьего курса пара экзаменов была завалена. Теперь нужно было пересдать хотя бы историю журналистики восемнадцатого века.
Лена сидела в большой комнате, закинув ноги на журнальный столик, и разговаривала по телефону. В прихожей хлопнула дверь — отец пришел. Он появился в комнате и сразу осуждающе уставился на дочь. В любое другое время она бы свернула беседу: знала, что отец не любит, когда она разглагольствует часами, но сейчас Лена и не шевельнулась. Разговор был по делу: однокурсница пропустила лекции и теперь слушала краткий пересказ основных событий.
— Дальше, — медленно произнесла Лена. — Журнал «Всякая всячина». Его основала Екатерина Великая, она же была основным автором. И хотя Екатерина печаталась под псевдонимом, другие публицисты поняли, кто пишет в этот журнал и зачем.
— Кто? И зачем? — спросила однокурсница. Она была совсем блатной и квадратной. То есть тупой. Даже когда кто-то разговаривал с ней, она смотрела не в глаза, а на губы. Только так эта однокурсница могла догнать мысль собеседника. По телефону она Лениных губ не видела.
Лена усмехнулась.
— В журнал писала сама Екатерина. Она предложила публицистам своего времени подавать информацию не так, как им хочется, а так, как это нужно государству. Не преувеличивать, сообщать правду дозированно, и если критиковать, то так, чтобы не навредить высшей цели.
— Какой? — спросила однокурсница.
— Защиты мира, — не меняя тона, продиктовала Лена, подмигнув отцу.
— За-щи-ты ми-ра, — послушно повторила однокурсница, записывая.
— Екатерина намекала в своих статьях, что лучше остальных представляет себе интересы родины, а другие видят лишь часть, но не видят целого. Поэтому их борьба, даже имеющая благородные побуждения, может привести к дурным последствиям.
Лена снова посмотрела он отца. Он сидел в кресле, и взгляд у него был отсутствующий.
«Какая старая история, — думал он. — Какая старая, какая повторяющаяся история». Ивакин тряхнул головой. В кармане пиджака у него лежали две газеты. Одну из них он купил в переходе. Это был полуподпольный листок «Рванем!», орган то ли национал-большевиков, то ли какой-то другой экстремистской партии левого толка. Первый раз в жизни Ивакин купил такую газету. Но заголовок на первой ее полосе не мог его не заинтересовать — Владимир Александрович даже остановился, вглядываясь, а затем подошел к продавцу, старику в гимнастерке, и, стесняясь, достал два рубля.
Вторую газету Ивакин украл. Вырвал из подшивки в библиотеке. Выпускать из рук то исчезавшую, то появлявшуюся статью он больше не хотел. Пришлось тихонько вытаскивать страницы, оглядываясь по сторонам, старясь не шуршать бумагой, пришлось также складывать газету под столом и самому ложиться на стол грудью, чтобы спрятать ее в карман. «Старик-разбойник — вот кто я! — сердито думал Ивакин. — Как только мои клиенты умудряются воровать, грабить, убегать, прятаться! Что за нервы надо иметь!» Он всю жизнь проработал с такими людьми, но тайны их так и не разгадал. Лишь пришел к выводу, что они по-другому устроены. Может, нервов у них и нет!
Владимир Александрович достал из кармана обе газеты и вначале внимательно перечитал первую, экстремистскую. «Неужели правда?» — подумал он. Впрочем, проверить изложенные в ней факты было нетрудно. Ивакин взглядом показал дочери на телефон. Она закивала.
— Ладно, вечером додиктую! Отцу позвонить нужно. У нас немного осталось — конец восемнадцатого века. Это Валентин Зорин и его «Международная панорама».
Но на этот раз у нее не прошло.
— Не ври! — ехидно сказала однокурсница. — Зорин — это не восемнадцатый век. Зорин — друг моего папы.
Ивакин дозвонился только через пятнадцать минут — телефон все время был занят. Зато нужный ему человек оказался на месте. Владимиру Александровичу нравилось разговаривать с этим молодым парнем: он всегда был по-западному любезен. И хотя Ивакин не сомневался, что за этой любезностью ничего не стоит, но он все-таки был сторонником теории, что лучше неискренняя вежливость, чем искреннее хамство.
— Добрый день, Владимир Александрович! — сказал собеседник. — Очень рад вас слышать. Как отдохнули?
— Спасибо, хорошо, Сережа. А как у вас?
— Все нормально. Но с вами было лучше.
— Ох, Сережа! Приятно с тобой разговаривать! Знаю, что врешь, а приятно!
— Я говорю правду. Почему вы не верите, что людям, проработавшим с вами много лет, вас не хватает?
«Действительно», — подумал Ивакин.
— Сережа, ты мне не подскажешь кое-что?
— Если смогу, подскажу.
— Ты ведешь дело об убийстве директора рынка. А я сегодня прочитал в одной газете, что там открылись совершенно новые обстоятельства, которые вроде все переворачивают. Но газета не из тех, которым верят. Вот я и хочу…
— Нет, все правильно, — перебил его Сережа. — Ваша газета не врет.
— Но как же? — растерянно произнес Ивакин. — Как же так можно?
— Что — можно? — в ровном голосе Сережи появилось небольшое раздражение. — Труп был обгоревший. Первая версия основывалась на счетах — действительно, до сих пор не понятно, как они к нему попали. Довольно быстро мы выяснили правду. Это нормально, не так ли?
— Да я не об этом! Просто, и в газетах, и на телевидении говорят о том, что… — Ивакин от злости даже не смог правильно сформулировать свою мысль. — А новые данные печатают только в полуподпольном листке и то потому, что это был кандидат от коммунистов! Ну как так можно?
— Владимир Александрович, вы меня об этом спрашиваете?
— Извини, Сережа, — пробормотал Ивакин.
Но тот завелся, насколько этот парень вообще мог завестись:
— Если хотите, то я вообще против того, чтобы такая информация появлялась в газетах. Хоть в правых, хоть в левых. Это всем мешает. Но на журналистов я не в претензии: ими манипулируют, так же как и нами, впрочем. Там ведь все белыми нитками шито. Я сразу, еще в тоннеле, на осмотре места происшествия, почувствовал такое давление, что понял: надо залепить уши воском, надо заняться йогой, чтобы ни на кого не обращать внимания и тихонько делать свое дело. Я и делаю. Все, что от меня зависит, делаю. А эти: левые, правые, центровые — они ведь еще и переходят с места на место, за ними не уследишь.
— Извини, Сережа, что наехал, — устыдился Ивакин. — Я просто эмоции выплеснул.
Он встал, держа в руках обе газеты, и отправился в комнату к дочери. Та сидела за письменным столом.
— Кыш! — сказал Ивакин.
Лена даже задохнулась от возмущения.
— Ты что это меня гоняешь по квартире?!
— Иди, Лена, — Ивакин рассеянно шлепнул ее по спине и сквозь свою задумчивость удивился: спина была большой, женской. С дочерью уже давно следовало церемониться, но Ивакин об этом всегда забывал, и, может, поэтому отношения в их семье были такими приятными и простыми.
— Вынуждаешь идти на улицу! — предупредила дочь, щелкнув косметичкой. Она достала блеск для губ и наклонилась к зеркалу. — Буду поздно!
— Я тебе дам — поздно! — машинально пробурчал Ивакин, раскладывая на столе газеты, чистый лист бумаги, ручку. Не хватало только шума Петровки за окном, а так все было готово к работе.
«Что ж, — подумал он, убирая „Рванем!“ в ящик стола, чтобы не мешала. — Видимо, историю с убийством директора рынка теперь можно отложить в сторону. Ничего особенного в ней нет. Точнее нет ничего особенного в том, как было преподнесено это убийство в газете „Без цензуры“. Я всегда подозревал, что именно такими штуками большинство газет и промышляет». Время, потраченное на статью, не пропало впустую: подобно тому как убийство помогло генералу КГБ стать депутатом, статья об этом убийстве помогла Ивакину понять, зачем Марина Леонидова звонила своему брату во второй раз. Он, Ивакин, тоже позвонил бы. Ему, как и убитой Марине, стала ясна и позиция газеты, и возможные причины ее могущества. «Ей стало казаться, что информация, которую она использует для написания статьи, пришла не из милиции. — Ивакин начертил пару стрелочек на листе. — Все-таки Леонидова была не новичком в этом деле. Эта информация была тенденциозной и местами даже лживой. Другой вопрос: способно ли это сейчас кого-нибудь удивить? Удивило ли это ее саму? Ведь она никак не выразила своего отношения к тому, о чем догадалась. Не уволилась, например, не пожаловалась брату. Она продолжала писать свои статьи еще, как минимум, месяц. Ну да, еще раз позвонила, проверила, поняла, что выполняет определенный заказ. Но причины ее звонков брату могли быть весьма безобидными. Ею могло двигать обычное любопытство. Или тщеславное желание подтвердить собственную проницательность».
