насколько это возможно. По-моему, это разумно, не так ли? — Он кивнул, и я медленно продолжал, словно размышляя вслух: — Когда мы найдем это действующее лицо, нам понадобятся совсем другие люди, которые им займутся.
Эрл поднял взгляд от волосатых костяшек своих пальцев, которые он вроде бы внимательно изучал. Лицо его никогда, даже в минуты потрясения, не теряло улыбчивого выражения. Интересно, сохранилось ли оно, когда он убивал женщину; наверняка да.
Вопрос, назревавший в его незаурядном, но медлительном сознании, наконец сформировался.
— Кстати, а что будет, когда мы найдем этого человека?
— Смотря по обстоятельствам. Когда эта история всплывет, он может сразу обратиться в полицию. В этом случае нам понадобится алиби, и мы будем держать такую линию. Он утверждает, что видел вас у дома Полин. А как он сам туда попал? И тут ему придется так же туго, как и нам. И мы сможем кое-что подкинуть полиции: мы знаем, например, что большую часть вечера он провел с Полин.
Эрл, округлив глаза, уставился на меня непонимающим взглядом, но через несколько мгновений глаза его ожили.
— Господи, Стив, — сказал он. — Как я понимаю, вы… Нет! Вы, конечно, имели в виду только припугнуть его.
— Можете считать так, — сказал я. — Если дело дойдет до суда и он не откажется выступить на нем как свидетель, я знаю, какой линии нам придерживаться. Ваше алиби обеспечено, вы были у меня. А как он туда попал? Как насчет всего этого? Я имею в виду все, что мы собираемся узнать о нем заранее. И тогда на него падет не меньшее подозрение, чем на вас.
Эрл понял, что я утаил нечто важное, и пытался додуматься, что же именно. Я ждал, не сомневаясь в том, что в конце концов он поймет.
— Ладно, — сказал он. — А что, если он не заявится в полицию, когда все обнаружится? Что тогда?
Я не хотел доводить его до истерики и, насколько это было возможно, пытался смягчить испытанное им потрясение.
— Если мы отыщем его раньше, мы должны играть наверняка.
— Да, но что это значит?
Я осторожно объяснил:
— Разумеется, мы могли бы установить за ним наблюдение. Но при этом мы так и не узнаем, предпринял он что-нибудь или нет, верно? И уж конечно, не будем знать, что он собирается предпринять.
— Да, я это понимаю.
— Так что же делать с этим человеком? Он останется постоянной угрозой вашей безопасности, вашему положению в обществе, вашему бытию в подлунном мире. Он останется постоянной угрозой вашей жизни. Можете вы совладать с такой невыносимой ситуацией?
Эрл устремил на меня испытующий, болезненный, почти испуганный взгляд.
— Это не по мне, — резко сказал он. — Был уже прискорбный случай. Еще одного не хочу. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Понимаю.
— Нет. Я, в конце концов, человек.
— Вот как? Из-за вашего бешеного темперамента и богоданной глупости оказались под угрозой миллионы долларов. Ваших, не моих. Значит, вы не только идиот, но еще и трус?
Он пошарил рукой по столу, отыскал сигару и с моей помощью закурил. Потом наконец прохрипел:
— Я не желаю, чтобы человека убили с заранее обдуманным намерением, без всякого гнева. — И, словно читая мои мысли, добавил: — Тем более принимать в этом какое бы то ни было участие.
— Не понимаю вас, — вполне резонно возразил я. — Вы же знаете, в каком мире мы живем. И вы всю жизнь были неотъемлемой частью этого мира. Вы прекрасно знаете, что сделал бы с вами любой человек из «Дэверс энд Блэр», «Дженнетт-Донохью» или «Бикон», любой, кто выше главного редактора журнала в любой из этих компаний, если бы он мог встретить вас глубокой ночью в безлюдном месте и, не подвергая себя опасности, нажать на гашетку…
— Нет. Я бы сам этого не сделал. И не верю, что они пошли бы на такое.
Он был, конечно, не прав, но какой смысл спорить с вундеркиндом средних лет? Я знал, что завтра он будет смотреть на вещи в истинном свете.
— Ладно, вовсе не обязательно прибегать к крайним мерам. Я только высказал свое предположение. Но почему вы так всполошились? Ведь мы с вами знаем, что такое бывало, и способствовали этому, даже когда речь шла о гораздо меньших суммах. Почему же теперь вы так чувствительны?
Этим я вроде заткнул ему рот.
— Разве мы когда-нибудь заходили так далеко?
— Вы никогда не попадали в такую передрягу. Верно? — (Теперь он побледнел как мертвец. Не мог вымолвить ни слова. Ей-Богу, за ним надо следить, как за охотничьим соколом, подкармливать каждую минуту.) — Позвольте спросить вас, Эрл, готовы ли вы ради ваших моральных принципов отправиться в одиночную камеру и писать там мемуары? Или хотите остаться мужчиной в нашем непростом мире, взять на себя полную ответственность и пожинать плоды собственных трудов? — (Я любил Эрла, как никого на свете, кроме матери, любил по-настоящему и был обязан любой ценой вытащить его и себя из той бездны, которая разверзлась у наших ног.) — Нет, раньше мы так далеко не заходили. И если будем пользоваться мозгами по назначению, вам никогда не придется доходить до такой крайности.
Эрл задумчиво сосал сигару.
— Смерть от нищеты, голода, чумы или на войне — я понимаю, что это явление глобальное, за которое никто не несет личной ответственности, хоть я всю жизнь боролся с этими язвами общества, во всех своих журналах старался способствовать их устранению по одной или всех разом. Но здесь речь идет о смерти отдельно взятого человека. Это совсем другое.
Он опустился до интеллектуального уровня своих писак — это любопытное явление мне доводилось наблюдать и раньше. И я рискнул:
— Возможно, мы могли бы действовать и попроще. Однако на карту поставлены не только ваша мораль и жизненная философия, но также вся ваша жизнь. На карту поставлена вся наша чертова организация. Если вы уйдете — ей конец. Все, что мы создавали, пойдет к чертям собачьим. Книжный рынок наводнит штампованная бульварная макулатура.
Эрл встал и медленно прошелся по комнате. Прежде чем ответить, задумался.
— Меня можно заменить, Стив. Я только винтик. Надежный, я это признаю, но все же лишь винтик.
Это было уже лучше. Так мне показалось. Зная его, я сказал:
— Да, но, если вы сломаетесь, придет конец и многим другим. Когда погибает такое большое дело, как наше, — а такое случается нередко, — терпят фиаско очень много ни в чем не повинных людей, гибнут их планы, разрушаются семейные очаги, вянут надежды и мечты, ставится под угрозу будущее
