Маршал фон Грок и впрямь был настоящим прусским солдатом, человеком не только практического, но и сугубо прозаического склада. За всю свою жизнь он не прочел ни единой поэтической строки и при этом был очень неглуп. У него, как и у всякого солдата, было чувство реальности, чего так не хватает прекраснодушным профессиональным политикам. Над иллюзиями он не издевался, он их ненавидел. Поэт или пророк, он понимал, могут представлять опасность не меньшую, чем целая армия. А потому он принял решение казнить поэта, и в этом решении выразилось искреннее уважение маршала к поэтическому ремеслу.
В данный момент он сидел у себя в палатке, а перед ним на столе лежала остроконечная каска, которую он никогда не снимал на людях. Массивный его череп казался совершенно лысым, на самом же деле маршал был просто очень коротко стрижен. Нависшие над переносицей сильные очки в тяжелой оправе придавали его гладковыбритому, крупному, помятому лицу какое-то загадочное выражение. Он повернулся к стоящему перед ним лейтенанту, светловолосому, круглолицему немцу, тупо смотревшему перед собой голубыми навыкате глазами.
– Лейтенант фон Гохеймер, – произнес он, – вы сказали, Его Высочество прибывает в лагерь сегодня вечером?
– Так точно, в семь сорок пять, – пробасил словно бы через силу лейтенант, напоминавший в этот момент ручного медведя, которому нелегко дается человеческая речь.
– В таком случае, – сказал Грок, – еще есть время до его приезда отправить вас в город с приказом о смертной казни. Наш долг служить Его Высочеству верой и правдой и делать все возможное, дабы избавить его от лишних хлопот.
Его Высочеству будет не до Петровского: он произведет смотр войск и через час отправится на следующий аванпост.
Проследите, чтобы у Его Высочества было все необходимое.
Похожий на медведя лейтенант пробудился от спячки и вяло отдал честь.
– Наш долг – выполнять приказы Его Высочества, – отозвался он.
– Наш долг – служить Его Высочеству верой и правдой, – повторил маршал.
Более резким, чем обычно, движением он сдернул очки и бросил их на стол. Будь голубоглазый лейтенант немного ненаблюдательнее, его широко раскрытые глаза раскрылись бы еще шире, ибо его наверняка бы потрясла случившаяся с маршалом перемена. Казалось, в этот момент фон Грок сорвал с лица железную маску. Еще минуту назад маршал со своим оплывшим лицом, дряблыми щеками и мясистым подбородком был как две капли воды похож на носорога, теперь же он напоминал еще более диковинного зверя: носорога с орлиным взором. Холодный блеск его ослабевших глаз неопровержимо свидетельствовал о том, что маршал не так уж тяжел на подъем и что есть в нем не только железо, но и сталь. Ведь все люди в конечном счете живы духом, пусть даже злым духом, либо таким, про который ни один христианин не скажет, злой он или добрый.
– Мы всё должны служить Его Высочеству, – повторил Грок. – Скажу больше. Мы все должны оберегать Его Высочество. К своим монархам мы должны относиться как к богам. Кому же, как не нам, служить им, оберегать их?
Маршал фон Грок редко говорил, да и задумывался не чаще – философом его нельзя было назвать при всем желании. Когда же люди его склада думают вслух, они, обратите внимание, гораздо охотнее разговаривают с собакой, чем с человеком. Они испытывают даже какое-то особое, снисходительное удовольствие, адресуя своему четвероногому собеседнику длинные слова и сложные доводы. Впрочем, сравнивать лейтенанта фон Гохеймера с собакой было бы несправедливо. Несправедливо по отношению к собаке, существу куда более восприимчивому и живому. Точнее было бы сказать, что Грок, погрузившись против обыкновения в раздумье, испытал приятное, успокаивающее чувство от того, что он размышляет вслух в присутствии низшего существа.
– В истории нашего королевского дома, – продолжал Грок, – не раз бывало, что слуга спасал своего господина, за что получал лишь пинки, по крайней мере от непосвященных, которые всегда подают голос против тех, кто силен, кому сопутствует успех. Мы же назло им одерживали победу за победой, демонстрировали свою силу. Бисмарка обвиняли в том, что он обманул своего господина с Эмской депешей, но ведь в результате его господин стал господствовать над миром. Мы захватили Париж, мы поставили на колени Австрию – мы были спасены. Сегодня Павел Петровский умрет – и мы опять будем спасены. Вот почему я безотлагательно посылаю вас в Познань с приказом о приведении в исполнение смертного приговора. Помните, Петровский должен быть немедленно казнен, а вы должны присутствовать при его казни. Вы меня поняли?
Бессловесный Гохеймер отдал честь. Да, это он понял.
Что-то в нем было все-таки от собаки: смелый, как бульдог, готов ради своего хозяина на смерть.
– Садитесь в седло и отправляйтесь в путь, – сказал Грок. – По дороге нигде не останавливайтесь. По моим сведениям, этот болван Арнхейм, если только не придет специальное донесение, собирается сегодня ночью Петровского отпустить. Поторопитесь.
Лейтенант еще раз отдал честь и, выйдя из палатки, растворился во мраке. Вскочив на одного из лучших белых скакунов, какими славился этот славный полк, он поскакал по узкой дороге, возвышавшейся, словно стена, над бескрайней равниной. Впереди чернел горизонт, внизу, в опустившихся сумерках, серели болота.
Как только стук копыт стих вдали, фон Грок встал, надел каску и очки и двинулся к выходу из палатки. Курьер его больше не занимал: ему навстречу в парадной форме шли офицеры его штаба, а по рядам выстроившихся войск уже катилось громогласное эхо команд и приветствий. Приехал Его Высочество принц.
Его Высочество сильно отличался – по крайней мере, внешне – от обступившей его свиты. Да и во всем остальном он мало походил на свое окружение. На голове у него тоже была остроконечная каска, но другого полка, черная, отливающая вороненой сталью; было что-то внешне несообразное, а внутренне, наоборот, глубоко оправданное в несколько старомодном сочетании этой каски с длинной темной окладистой бородой, совершенно не вязавшейся с гладковыбритыми подбородками окружавших его пруссаков. Под стать длинной темной окладистой бороде был и длинный темно-синий широкий плащ с вышитой на нем сверкающей королевской звездой, а из-под синего плаща выглядывал черный мундир. Немец, как и все, он был вместе с тем каким-то совершенно другим немцем, и что-то в его значительном, рассеянном лице свидетельствовало о том, что слухи, будто принц любит музыку, не лишены оснований.
Больше всего, по правде говоря, угрюмый Грок боялся, что из-за этого в высшей степени странного увлечения принц не станет объезжать полки, уже выстроенные по сложной схеме в соответствии с военным этикетом их нации, а заговорит как раз на ту тему, какой Грок особенно не хотел бы касаться, про этого проклятого поляка, про его славу, и про угрожавшую ему опасность. Ведь принц сам слушал песни Петровского во многих оперных залах Европы.
– Казнить такого человека было бы чистым безумием, – сказал принц, бросив на маршала угрюмый взгляд из-под своего черного шлема. – Это же не обычный поляк. Это европейская величина. Его будут оплакивать и боготворить наши союзники, друзья, даже соотечественники. Вы что же, хотите уподобиться безумным вакханкам, что убили Орфея?
– Но Ваше Высочество, – возразил маршал, – его будут оплакивать, зато он будет мертв. Его будут боготворить, но он будет мертв. Что бы он ни замышлял, его планам не суждено будет осуществиться. Что бы он ни делал сейчас, больше этого не произойдет. Смерть – это самый непреложный на свете факт, а я факты уважаю.
– Неужели вы не понимаете, что происходит в мире? – грозно спросил принц.
– Меня не интересует, что происходит в мире, – ответил Грок. – Мне безразлично все, что творится за пределами родного отечества.
– Боже милостивый! – вскричал Его Высочество. – Да вы и Гете повесили бы, если бы тот поссорился с герцогом Веймарским.
– Ради королевского дома – не колеблясь ни секунды!
– Как вас прикажете понимать? – резко спросил принц после минутной паузы.
– Дело в том, – спокойно ответил маршал, – что я уже послал гонца с приказом казнить Петровского.
Взметнув, словно могучими крыльями, своим плащом, принц поднялся и навис над своей свитой наподобие огромного черного орла. Все знали: гнев его настолько велик, что действовать он будет безотлагательно. Не сказав фон Гроку ни слова, он громовым голосом подозвал к себе его заместителя, генерала фон Фоглена, коренастого человека с квадратной головой, который стоял поодаль, неподвижный, точно скала.
– У кого в вашей кавалерийской дивизии самая быстрая лошадь? Кто лучший наездник?
– Лошадь Арнольда фон Шахта может обогнать скаковую, Ваше Высочество, – выпалил генерал. – А сам он держится в седле как заправский жокей. Он из полка белых гусар.
– Прекрасно, – тем же громовым голосом откликнулся принц. – Пусть немедленно выезжает и остановит курьера, который везет этот безумный приказ. Я наделяю фон Шахта полномочиями, которые наш доблестный маршал, надо надеяться, оспаривать не станет. Перо и чернила!
