В то время хорошие джинсы в Москве можно было достать только в "Березках" - магазинах, торгующих на иностранную валюту - или у спекулянтов на "черном рынке", за бешеные деньги. Меньше семидесяти рублей джинсы в те годы не стоили. А так, и за сто зашкаливало. Мои родители - в смысле, наши с Женькой, моей сестрой и твоей тетей, родители - зарабатывали неплохо - но выложить семьдесят рублей за джинсы никак не могли.
Для чего не надо было никаких расходов - так это для отращивания длинных, "хиповых" волос. Я не стригся уже два месяца и достиг той стадии, когда в школе мне стали делать замечания - в те времена за длинные волосы наказывали очень сурово. Но мои волосы ещё не достигли "критической отметки" - не закрывали всю шею - поэтому меня не очень грызли. Правда, перед весенними каникулами предупредили:
- Болдин, - сказала мне завуч, - учти, если после каникул ты появишься со своими патлами - до уроков не допустим!
Но я отнесся к этому предупреждению довольно легкомысленно. Каникулы кончались в начале апреля, к двадцатому мая должен был завершиться учебный год, а там - три месяца летних каникул. Я рассчитывал, что к концу мая мои волосы ещё не станут вызывающе длинными, а там - три месяца летних каникул, и можно будет эти три месяца походить заросшим, наслаждаясь свободой и сходством с Джоном Ленноном и прочими великими рок-музыкантами, а к первому сентября, так уж и быть, постригусь, чтобы не нарываться на скандал в первый же день нового учебного года.
В общем, когда мы на весенние каникулы всей семьей поехали в Вильнюс, я и не думал стричься. В Вильнюсе мы собирались пробыть неделю, и жить у литовских друзей родителей.
Не буду рассказывать, как здорово мы провели время в Вильнюсе - это отдельная история. Вильнюс жил тогда намного свободней Москвы. Ну. и не всегда это бурление свободы было приятным для нас... Неважно. Главное - что там мне наконец купили джинсы. Они, конечно, были литовского производства, сделанные в полулегальном цеху, насколько я сейчас понимаю, но это были джинсы - и все ярлыки и наклейки у них были на английском и воспроизводили почти в точности оформление настоящих "вранглеров".
Мы просто зашли в большой комиссионный магазин - и увидели несколько полок с новенькими джинсами, из такой притягательно грубой и крупнозернистой темно-синей ткани, со всей медью заклепок и "молний"... Видно, кустари-умельцы сдавали свою продукцию в комиссионки - в "комки", как говорили тогда - чтобы их не замели ещё и за нелегальную торговлю, если уж заметут за нелегальный промысел.
Стоили эти джинсы сорок пять рублей, и такую сумму родители могли себе позволить. Поэтому в Москву я вернулся "оджинсенным", к величайшему моему счастью.
И, естественно, в первый же день после каникул я надел джинсы в школу, вместо положенных форменных брюк. Я как на крыльях летел, чтобы похвастаться перед одноклассниками. Потом уже, когда Женька пошла в первый класс и мне стали доверять водить её в школу, летать мне не удавалось, приходилось тащиться, подстраиваясь под темп моей сестры. Помнишь, Женька, как я ругался на тебя из-за этого. Но тогда Женьке было шесть лет, и в школу ей предстояло пойти лишь на следующий год.
Завуч, как всегда стояла в дверях и проверяла, все ли идут со сменной обувью. Это была "железная" дама старой советской закалки, с громовым голосом и со своими незыблемыми принципами, замшелыми как заброшенный и развалившийся колодец. Отсутствие сменной обуви они считала тягчайшим грехом. И кое-что другое тоже, как очень быстро выяснилось.
Я предъявил мешочек со сменной обувью и уже спокойно проходил дальше, когда услышал за спиной грозный оклик:
- Болдин!
Я обернулся.
- Это что у тебя такое? - вопросила завуч, указывая на мои ноги.
Все ребята, которые в этот момент проходили в двери или выходили из раздевалки, притихли и стали глазеть с жадным любопытством, в ожидании крупного скандала.
- Как что? Джинсы, - ответил я.
- Вот именно! Джинсы! - завуч начинала переходить на крик. - Не школьная форма, как положено, а эта дрянная... дрянная... безобразная... капиталистическая зараза! Как ты можешь, ты, советский школьник, являться в школу в... в этом! - скривив губы, проговорила она. И, естественно, обратила внимание на мою голову. - А это что такое? Я говорила тебе постричься в каникулы - а лохмы так и висят! Ты... нет, ты даже не хулиган, ты хуже, чем хулиган - ты провокатор! Ты думаешь, я допущу такой антисоветский вид? Давай сюда дневник!
Я покорно вручил ей дневник. Она достала красную шариковую ручку и написала в дневнике, изо всех сил вдавливая ручку в бумагу:
"Не допущен до занятий за вид, недостойный советского школьника. Прошу родителей зайти."
- Вот! - она прямо-таки швырнула мне дневник. - Ступай прочь, и не появляйся в школе, пока не приведешь себя в порядок. И чтоб завтра же был кто-то из родителей!
Делать нечего, я побрел прочь, ошарашенный и убитый таким поворотом событий. Первой мыслью было вернуться домой, но домой идти совсем не хотелось. И я просто отправился гулять куда глаза глядят, не очень присматриваясь, куда я иду.
Очнулся я лишь на Рубцовской набережной. Я стоял, неподалеку от железнодорожного моста, и глазел на воду. Думал я об одном: вырвать из дневника страницу и пустить её в плавание бумажным корабликом, или нет. В конце концов, я решил страницу не вырывать. Ведь ничего дурного я не сделал, и родители сами разберутся, что наша завуч - кондовая тетка, которой лучше не перечить и пообещать ей, что со мной разберутся и меня накажут, но влететь мне не влетит. Во всяком случае, по крупному. Я отлично представлял, что мне скажет отец: "Сам виноват, не надо дураком быть и дразнить быков красной тряпкой. Вот за дурость тебя бы стоило наказать, чтобы впредь был умнее." И на этом разговор закончится. Волосы, конечно, придется постричь - жалко, мечта походить летом "под хиппи" летит в тартарары. Но если я постригусь совсем немножко, то, наверно, сойдет, а к началу июля волосы опять будут достаточно длинными, чтобы я мог щеголять перед дачными друзьями...
Из оцепенения меня вывел отчаянный крик:
- Гиз! Гиз! Не сметь! Остановись!..
Вздрогнув, я оглянулся. По набережной драпала небольшая собачка фокстерьер, белый, с рыжими и черными пятнами, а кричала его хозяйка, старуха, разодетая так, что у меня челюсть отвисла. Она была в меховой накидке, типа пелерины, и в платье с кружевами, которое смотрелось совсем как бальное. Седые волосы были уложены в сложную прическу и заколоты гребнем.
На мгновение я растерялся. Но потом, сообразив, что надо делать, наступил на конец поводка уже промчавшегося мимо меня фокстерьера. Пес несся как бешеный, а поводок волочился по земле - видно, учуяв что-то, фокстерьер вырвался из рук хозяйки, не ожидавшей такого подвоха.
- Вот так!.. Вот так, держите его, молодой человек! - старуха, задыхаясь, приближалась к нам. - Только не берите поводок в руки, он может вас укусить!
Я стоял как истукан, крепко прижимая поводок к земле, почти целиком перенеся вес тела на одну ногу. Фокстерьер рвался так, что несколько раз чуть не высвободился, и мне, чтобы устоять на ногах, пришлось крепко держаться за ограду набережной.
Старуха подоспела, и тут этот негодяй Гиз совершил последний, самый сильный рывок. Его хозяйка успела схватить поводок, но я уже не устоял и полетел в одну из весенних луж, которых было немало у края тротуара набережной. Точней, это были уже не лужи, а пятна густой, полужидкой и вязкой, грязи - но тем хуже пришлось моим джинсам!
- Мон дью! - запричитала старуха. - Гиз, мон инфан террибль, посмотри, что ты наделал! Спасибо вам огромное, молодой человек - и простите нас, пожалуйста!
Французского я не знал совершенно, ни единого словца, я вообще не начинал ещё тогда учить иностранные языки, но то, как старуха пересыпала свою речь французскими словечками, потрясло меня настолько, что я запомнил все её любимые выражения - и, вроде, воспроизвожу их более-менее правильно.
- Ничего, нормально... - пробормотал я.
Я кое-как поднялся с земли и тупо стряхивал с джинсов липкую грязь. Тем временем, Гиз продолжал рваться куда-то вдаль.
- Ума не приложу, что с ним сегодня, - сказала старуха. - Простите, вы не поможете нам вернуться домой? Я думаю, у вас сил побольше, чем у меня, а кусаться он не будет, если я передам вам поводок из рук в руки, и он поймет, что так хочет хозяйка. А заодно, мы смогли бы привести вас в порядок. Или вы куда-нибудь торопитесь?
- Нет, - ответил я со вздохом. - Я никуда не тороплюсь. И с удовольствием вам помогу. Куда идти?
- На ту сторону реки, на улицу Госпитальный Вал, - ответила старуха. Кстати, разрешите представиться. Меня зовут Мадлена Людвиговна. А вас?
- Леня, - сказал я. - Просто Леня...
- Что ж, Леня, - сказала старуха. - Пошли.
Я подобрал ранец, она вручила мне поводок, и мы побрели в сторону пешеходного моста через Яузу.
- Так вы, получается, не русская? - осмелился спросить я. Поводок я держал с большим напряжением: фокстерьер все время дергал, правда, с каждым разом все слабее, постепенно уясняя, что ему со мной не справиться.
