На задворках школьного хора прозябали тихони, хулиганы, прыщавые зануды с гусиным сипом вместо отдававшего серебром юного голоса, чрезмерно развитые девицы с арбузной уже в третьем классе грудью, которых туда прятали из–за роста и чтобы не смущать зрительскую невинность их ранневзрослым видом. Задние ряды подпирали долговязые отличники в круглых очках, полуслепые от врожденной робости, развязные подонки в коротеньких штанишках, щипавшие своих подруг, измученных собственным взрослением и назойливым вниманием безжалостных сверстников.
Первые ряды были совсем другие, отборные, парадные, первые ряды были заполнены любимцами педагогов. Голоса — робертино–лореттиевские, лица — ангельские, прилежание — выше всяческих похвал! Эталон, знамя, недостижимый в общей детской массе высший сорт. Законная гордость родителей, признательная снисходительность учителей. Первым рядам прощались легкие шалости, случайная тройка по математике, пропущенный английский, порванный в драке портфель. Первые ряды — это своеобразные бочки с ворванью, призванные утихомирить волны расходившегося учительского шторма, а задние — балласт, мертвый груз, который будет сброшен в море сразу после восьмого, неумолимо разделительного класса.
Стеснительно поправляя роговые очки, Лида молчаливо соглашалась со своей участью завсегдатая задних рядов. На школьных фотографиях ее застенчивое лицо неизменно оказывалось заслоненным какой–нибудь чрезмерно хорошенькой девочкой с огромным, подчеркнуто детским бантом. Уже тогда, в зародышевые времена школьного детства, индивидуальная участь, личная судьба отчетливо читались на еще плохо прорисованных детских лицах.
У хорошенькой девицы — трое попеременно сменявших друг друга мужей, двое детей, аборты от любовников, дежурный поклонник преклонного возраста, стеклопакеты в квартире, недорогая иномарка с чадящим выхлопом, поздний роман с обеспеченным господином, у которого больная жена и взрослые отпрыски, ночные безгримасные (чтобы не морщить разглаженную косметическими манипуляциями кожу) слезы, розовая помада на подзеркальной полочке, фирменное блюдо из итальянской кухни — проверенный рецепт, знамя самочьей домовитости. После победившей зрелости — молодящаяся старость, вереница родственников и любовников на кладбище, за давностью лет запамятовавших все, кроме самого факта смутной и смертной связи с нею. Гранитный обелиск с выбитой надписью: «От друзей и родственников». В целом — дозированность горестей и радостей, безграничность ранних надежд, бездонность позднего отчаяния. Обида на неоправдавшиеся ожидания, на несбывшиеся мечты. Еще большая обида на сбывшиеся мечты и оправдавшиеся ожидания.
Но Лиду же, конечно, ждала иная судьба — именно та, которая сейчас на моих глазах обретала выпуклые, скульптурные очертания: долгое бытование бок о бок с матерью, ее отъезд в иные Палестины, уход за больной бабкой, скоротечные романы на стороне, сумасшедшая влюбленность в одного смазливого типа (надеюсь, не в меня, ибо я из той самой серии скоротечных романов и обманов), стародевичество, нелюбимая работа, женский коллектив, небольшой, но ответственный пост на службе, поздний болезненный ребенок, тихий и неумный, вечеринки в кругу разведенных подруг с жалобами на мужей и загубленную молодость, заклятое молчание из собственных уст, горечь одинокой зрелости, бесприютность ненужной старости — и повзрослевший сын ныряет в свою собственную взрослость, где не останется места нетребовательной, непритязательной матери. С ума сводящая скудная старость. Визиты социального работника. Гроб за государственный счет, торопливое отпевание в церкви, вместо надгробия — полусмытая дождями дощечка с датой рождения, которая так напоминает дату смерти…
Что касается меня, то ни первый, ни второй пути мне, слава богу, не суждены! Я знаю, мне уготованы судьбой умопомрачительные карьерные взлеты, безумные романы, сумасшедшая любовь, всемирная слава, приятные жизненные сюрпризы… Но только где они? Мне уже двадцать пять, а они что–то подзадержались…
Что касается Лилеевой… Встретившись в колхозе, куда наш первый курс загнали на картошку, мы с Лидой как будто удивились друг другу. Я не знал, что она поступила в тот же громкий институт, что и я. Она удивилась приятно, я — нет. Ведь ни знакомство, ни даже любовная связь с Лидой не принесли бы мужчине существенных дивидендов. Ее тощий носик и блеклые губы сулили быструю и легкую победу всякому, кто желал бы покуситься на ее скучную и скудную невинность. Крупные роговые очки скрывали небольшие, невнятного цвета глаза. Обметанный мелкими кудрями лоб еще сохранял розовые следы подросткового гормонального шторма. Косметикой она пользовалась, как неумелый живописец красками, — подчеркивая недостатки и скрывая достоинства, которых, впрочем, я в ней не замечал.
К тому же и фигура ее оставляла желать лучшего. Покатые плечи, небольшая сутулость — закономерное следствие затянувшейся девичьей застенчивости и приверженности книжным знаниям. Широковатые бедра, грозившие после поздних родов превратиться в оплывшую целлюлитом корму. Ноги в высшей степени средние, да еще драпируемые нижеколенной юбкой. Грудь, правда, небольшая, ладная — она удовлетворила бы всякого первопроходца, который пожелал бы ее отыскать под мешковатым, грубо связанным свитером, но таких на моей памяти оказалось немного (честно говоря, не припомню совсем). Мелкие желтоватые зубки, как у кусливого животного, один из них — криво поставленный, острый, звериный. Небольшие уши под завитками неряшливо разлетевшихся волос. И — этот напряженный запах затянувшейся девственности…
— Что это за чучело? — спросил Витек Галактионов, мой закадычный приятель, кивнув на смущенную Лилееву, которая, закутавшись в штормовку, трусила прочь, стараясь поскорее слиться с гомонливой, хохочущей толпой сокурсниц.
— Да так, одна… — пробормотал я, смущаясь своей связью с этим в высшей степени стандартным женским экземпляром.
Тем временем у меня горел и плавился роман с одной сумасшедшей красоткой, по которой вздыхала мужская половина нашего факультета… Это была восточная красавица с миндалевидными глазами, с фигурой райской гурии, капризная, как балованное дитя. Один ее взгляд уничтожал залежи первобытной мужской самоуверенности, одно ее движение сводило с ума, за одно прикосновение к ее руке любой из нас готов был отдать все свое будущее вместе с прошлым в придачу! Болтали, будто за ней таскается некий кавказец с рынка, вооруженный, по слухам, кинжалом и толстым кошельком, причем кошелек предназначался красавице, а кинжал — ее многочисленным поклонникам, что, впрочем, не мешало девушке мутить краткосрочные романы на стороне, вспыхивающие и гаснущие по сто раз на дню.
Забегая далеко вперед, скажу, что судьба этой пожирательницы мужских сердец оказалась весьма трагичной: вышла замуж, родила ребенка, уехала на север, была счастлива, пока ее не зарезал по пьяному делу любовник, одержимый приступом белой горячки, странно похожей на ревность… Впрочем, узнал я об этом много позже, и мне совсем не стало грустно от этого известия. Ведь мы удивительно холодны к бедам наших бывших возлюбленных, хотя в разгаре чувств готовы жертвовать собственной жизнью с такой легкостью, будто это безделушка для благотворительной ярмарки…
«Привет!» — «Привет!» Обычно мы встречались в перерывах между лекциями и, редко, в институтской столовой. Лида робко светлела улыбкой навстречу, не смея обременять меня своей персоной более, чем допускалось приличиями или чем это допускал я сам. «Есть реферат по восточным рынкам? Дашь скатать?» — «Конечно!» — «Вечерком забегу к тебе… Лады?» — «Ага!»
В разговоре со мной ее лицо озарялось несбыточной надеждой. Кажется, если бы вместо реферата я потребовал от нее всю ее жизнь без остатка — с той же восторженной интонацией она воскликнула бы «Конечно!», благодарно просветлев лицом. Но я не просил ее об этом.
Притом Лида, как болтали сокурсники и как утверждали преподаватели, была умна совсем не по–женски. Кажется, я уже упоминал об этом. Ее рефераты были блестящи, ее курсовые напоминали диссертации в миниатюре, а преподаватель по математическому анализу зримо млел при виде головастой студентки. Он, верно, женился бы на ней, если бы не был навеки обвенчан с математикой. Лиду частенько отправляли на научные конференции, откуда она привозила дипломы, почетные грамоты и заманчивые предложения о стажировке за рубежом. Естественно, все предложения, делаемые ей, были исключительно научно–теоретического, а не любовно–практического плана.
Она получала повышенную стипендию, тогда как я прозябал без всякой стипендии вообще. Ей ставили пятерки на экзаменах, тогда как я раз за разом отправлялся на пересдачи — не хватало времени заниматься пустяками вроде учебы, когда Господь Бог населил землю огромным количеством хорошеньких девушек, основная масса которых находится в соблазнительном безмужнем состоянии, в боевой готовности к любви!
