- Лиля! Помогите! Меня опять пробуют сжить со света. О том, что несколько раз пытались из партии, вам известно. Теперь моих слушателей из Подмосковья забрали в местное КГБ с кассетами моих лекций. Кассеты отняли, ребят выпустили, но я же за них отвечаю! Я вам сейчас дам один телефон. Позвоните, спросите, долго ли это все будет продолжаться. Этот телефон на Лубянку...
И вот я вхожу в кабинет и вопрошаю у человека в штатском, который встал мне навстречу из-за казенного стола:
- Скажите, пожалуйста, как же так может быть! Преследуют Куницына! А он за советскую власть на фронте сражался! Он раненый! И разве он неправду говорит в своих лекциях? Разве у нас мало фальшивых коммунистов, всяких рвачей и карьеристов?!
Помню, в ответ на мою "полоумную" тираду человек тонко улыбнулся и сказал:
- Но у нас претензий к Георгию Ивановичу нет.
- А тогда у кого есть?
Человек повторил, пожав плечами:
- У нас - нет.
Куницын и обрадовался моему сообщению, и разгневался:
- Значит, это партиерархи продолжают меня травить! Моя правда им глаза режет! Опять пробуют в дугу согнуть! Не дамся!
- У кого хоть я была-то? - спросила я Георгия Ивановича после посещения кабинета на Лубянке.
- У генерала... такого-то.
Свят! Свят! Свят! Но - после моего хождения от Куницына поотстали.
А ведь я девушке Оле, что пришла ко мне за интервью, рассказала и про Георгия Ивановича, чтоб "романтизм" для неё перестал быть уж слишком ругательным словечком. Правда, таких "несогнутых", как Куницын, было немного, а такие, как товарищ Сталь, правили бал. И я рассказала Оле ещё одну историю, приключившуюся со мной в самом начале журналистской карьеры, аж в 1958 году. Послал меня редактор "Вологодского комсомольца" писать материал о трудовом воспитании в школе. Конечно, можно было поговорить "на тему" с директорами-завучами. Но хотелось правды и только правды. Переоделась в школьную форму, просидела с неделю в десятом классе как новенькая. И написала статью на два подвала. О том, что трудовое воспитание в данном виде, в данной школе - одна фикция. И уехала в командировку, в Москву, положив рукопись в свой стол, под замок. В Москве искала и находила вологодских жителей, которые делали революцию, участвовали в войнах, а ныне вышли из сталинских лагерей как полностью безвинно пострадавшие. Вернулась в редакцию с грузом фактов, фотографий, переживаний. И вдруг вижу: ящик моего стола взломан, статьи о школе - нет. А так как мне и в голову не пришло, что это кто-то из моих газетных дружочков расстарался и донес славу о моей ненапечатанной статье аж до обкома партии, - я замерла в растерянности и только. Но явился редактор, по имени Энгельс, мужчина здоровый, решительный, многознающий, сказал:
- Идем. Нас вызывает секретарь обкома Сталь. Твое дело - сидеть, слушать. Если попробуешь подать голос - наступлю на твою ногу вот этим ботинком.
А нога у него была будь здоров, а ботинок на толстой подошве - с бульдозер.
Вот там, в кабинете товарища Сталя, я и услыхала впервые слова, которые годились разве что для пародии, но с помощью которых лепили свои высокие карьеры даже самые умственно убогие партократы:
- Вы понимаете, на чью мельницу льете воду своей статьей? Чьим интересам служите? Буржуазии! Кто вам дал право заниматься клеветническими измышлениями? На нашу советскую школу? Идите и думайте. Мы ещё не потеряли надежду, что ваше талантливое перо будет служить интересам пролетариата! Иначе...
На улице редактор меня похвалил:
- Молодец! Им возражать нельзя - трибунал.
- А как же двадцатый съезд?
- А как же Вологодчину заставляют кукурузу сеять?!
Потом товарища Сталя уберут с верхов за какие-то вовсе нехорошие дела.
Но система-то не рухнула! По сей день жива-живехонька! Только с большей бесцеремонностью ползут вверх, к благам, прикрываясь пышной фразой, всё те же, самые скользкие, самые алчные. По мусоропроводу, сквозь вонь и слизь, исправно целуя зад впередлезущего. А верная им идеологическая обслуга верещит в СМИ об их несуществующих доблестях в пику тем, "кого на этот час приказано валить".
Да простит меня Господь, но чего врать-то, господа, насчет того, что чету Горбачевых не любил народ за то, что они очень любили друг друга! И что ныне, мол, все раскаиваются! Неправда это! Не любили Р.М. за то, что она появлялась среди обнищавшего, оголодавшего населения в дорогих шубах-платьях-драгоценностях, за то, что возжелала построить на голом камне Форосский дворец.
И я заключила для девушки Оли:
- Стало быть, в мире вечно присутствуют лишь два вида живых существ "волки" и "овцы", независимо от каких-либо климатических, политических и прочих условий, перекроек и раскрасок государственных флагов. Хочешь быть с "волками", при кормушке - не стесняйся, лезь в дерьмо.
Девушка смотрела на меня с глубоким недоумением, потом в глазах её мелькнуло лезвие то ли презрения, то ли ненависти. Она резко встала со стула, сунула в сумку диктофон и ринулась к двери. Ей все мои откровенные откровения были по фигу. Она, разумница, сильно напрягалась, делая вид, будто её интересуют "истоки вашего творчества". Пришла-то, оказывается, совсем за другим! Ей страсть как хотелось вызнать у меня пикантные подробности из жизни старика-писателя, которого я знала: сколько у него было жен, любовниц, умел ли он пользоваться зубочисткой, унитазом, презервативами и т.п. Одним словом, Оля явилась за самыми "желтыми", скандальными подробностями, вероятно, весьма полезными как для её карьеры, так и для газетки, которой она служила.
Уже от двери, в последний раз, почти в крик:
- Но вы же столько всего о нем знаете! Это же всем интересно! Притворяется святым, а сам... И вам паблисити!
Соблазнительно? Ведь "кто не успел, тот опоздал" и, "если ты такой умный, то почему такой бедный", а в стремлении хапнуть, самоутвердиться все средства хороши, в том числе и пробежка по дерьму.
- Нет, Оля, - ответила я. Девушка глянула на меня так, как и положено глядеть на придурошных, которые вроде бы и есть, но скорее всего только мерещатся. Подумать только, они ещё из тех, кто кричали "ура!" девятого мая 1945 года!
Но если подумать: а что видела-слышала Оля в процессе своего развития, угодившего аккурат на резвое благоустройство широкой дороги в личный рай всякого рода скороспелых миллиардеров-миллионеров, политиков-перевертышей и их холуйской идеологической обслуги? Так чего я пристала к ней, словно "ворошиловский стрелок"?
