Подошла бригада «скорой помощи», и полицейские принялись за свою работу. Пока Бишоп давал краткие показания, прибыл подъемный кран и остановился на краю дороги. Вскоре сквозь деревья пробился луч света, отыскивая разбитый автомобиль. Лица стали казаться еще бледнее.
С дороги послышался чей-то голос. Возле дыры в ограждении сметали стекло. Это напомнило Бишопу эпизод из далекого прошлого: усталый официант собирает остатки битого стекла с пола приблизительно в такое же время. У метлы на дороге тот же шуршащий ритм — медленный и философский: это, мол, не последнее разбитое стекло в мире, завтра будет еще, звонкие осколки — неизбежный продукт жизнедеятельности всякого человеческого сообщества.
Закончив с показаниями, Бишоп полез вверх по склону. Бригада «скорой помощи» уже поднялась вместе с носилками и тем, что было закрыто на них одеялом. За это время прибыло еще несколько полицейских, они измеряли следы, оставленные колесами. Все делалось очень спокойно и споро: люди, переговаривающиеся тихими голосами, витки рулетки, вспышки фонарей, огоньки сигарет, покашливание. До Бишопа донеслось недоуменное бормотание. Он различал только отдельные слова: «Файрстоун»… «Данлоп»… «Микелин»… «Здесь вот развернулся». Поняв, в чем дело, Бишоп подошел ближе.
— Данлопские шины — мои, — сказал он. — Не знаю, какие были у него, а третий след принадлежит машине французской марки «диланж», у нее могли быть шины «микелин». Эта машина подъехала сверху, остановилась, дала задний ход вот здесь, до заграждения. Потом она развернулась на дороге и поехала обратно вверх по холму.
Полицейские кивнули в ответ, еще раз тщательно проверили измерения и теперь, казалось, были удовлетворены. Подъемный кран тяжело разворачивался; он отбывал, не достав разбитую машину; наверное, эту работу оставили на дневное время. «Скорая помощь» давно уехала. Бишоп сел в машину и тоже отправился в путь, окончательно решив свернуть на Доркинг-Роуд и заправиться бензином.
В гараже, пока заполнялся бак, он осмотрел заднее крыло, которое задела «вентура». Повреждение было небольшим, просто вмятина, и на этом месте осталось пятно кремовой краски. В ожидании сдачи Бишоп вспомнил о сером «диланже» и о женщине. Хотелось бы знать, отчего она исчезла таким странным образом, сказав всего три слова, причем скорее для себя, чем для него. И почему она развернулась, не продолжила путь, а направилась обратно — туда, откуда приехала?
Женщина сказала, что знает человека в разбившейся машине. Может быть, они ехали куда-то вместе, друг за другом. Она двигалась за ним; он выбыл, и ей ничего не оставалось, как вернуться. Куда бы они ни ехали, это уже не имело значения.
Бишоп отогнал от себя мысли и отправился домой. Добрался он только к пяти часам, отнял носовой платок от царапины на подбородке и принял холодный душ, смывая с себя все триста пятьдесят миль пути. Уже светало; он задернул шторы и лег в постель, стараясь заснуть. Тело ныло от усталости, но голова оставалась ясной, и сон не приходил.
А подумать было о чем: не только о том, как авария деформирует человеческое тело, придавая ему самые чудовищные формы; не только о том, как бы ему самому разнесло башку, если бы не удалось избежать столкновения, но — и о женщине. О ледяном холоде ее рук, когда он поддержал ее; о спокойствии, с которым она сообщила, что знает погибшего; о том, как она странно уехала.
И еще ее глаза. Ярко-синие на очень привлекательном лице, служащем скорее фоном для них. Когда она смотрела на Бишопа поверх разбитого автомобиля, они были огромными, холодными и спокойными. Они ничего не выражали: ни боли, ни сожаления, ни потрясения.
Бишоп не мог уснуть, к тому же сквозь шторы уже пробивался яркий дневной свет. Но даже если бы было темно, все равно эта женщина лишила его покоя.
Мисс Горриндж стирала пыль с письменного стола. Он был очень большим, сделанным из дуба, и каждое утро требовалось не меньше получаса, чтобы привести его в порядок. Вернее, три минуты на пыль, а остальное время уходило на то, чтобы убрать со стола все, а потом расставить и разложить снова в том же порядке: телефон цвета слоновой кости, стопа журналов, скопившихся за несколько месяцев, сигаретница из сандалового дерева, китайские нефритовые статуэтки, пепельница, табакерка, подставка для сигар, бумага для заметок в футляре, кактусы, несколько зажигалок, ножи для бумаги, книги, скрепки, блок почтовой бумаги, карандаши, сургуч, подсвечники, стеклянные пресс-папье, кусок влажной глины… Мисс Горриндж смотрела на кусок глины. Это что-то новое.
Почти каждое утро на столе появлялось нечто новое. Вчера Бишоп познакомился с Клиффордом Муром, который и сунул ему эту глину. В руках Мура это был несозданный шедевр, материал для гения. В руках же Бишопа он останется куском глины — навсегда. Правда, Бишоп попытается вылепить из него какую-нибудь фигурку, прежде чем выбросит и откажется от мысли быть скульптором. А если он встретит Арнольда Стоковски, на его письменном столе появится виолончель. Или познакомится с каменщиком, и тогда стол украсят ящик цемента и мастерок.
Мисс Горриндж, конечно, мысленно преувеличивала, складывая журналы возле телефона; но как-то раз утром она действительно нашла на этом столе старый водолазный шлем. Бишоп купил его на одном из аукционов, потому что, как он выразился, его интересовали рыбы. Целый день он провел, полируя шлем до блеска, надевая на голову и разглядывая через стекло комнату, словно пьяная сомнамбула. Теперь, перевернутый, заполненный землей и засаженный геранью, шлем превратился в цветочный горшок и висел в небольшом зимнем садике позади дома.
Мисс Горриндж держала в руках комок глины, вдыхая его приятный запах, когда в комнату вошел Бишоп. Было семь часов утра, а он уже оделся.
Взглянув на него, мисс Горриндж спокойно сказала:
— Твои часы спешат. Еще рано.
Бишоп вяло бродил по комнате, заложив руки за спину. Она тихо вздохнула, наблюдая за ним и стараясь определить, в каком он настроении. Настроений у него имелось множество, все разные, но они никогда не проявлялись бурно. Если, например, бешенство, то холодное. На этот раз настроение Бишопа легко угадывалось — знакомое «статическое беспокойство». Что-то случилось ночью.
— Что случилось ночью? — спросила мисс Горриндж.
Бишоп смотрел, как она ставит китайский нефритовый кувшинчик рядом с табакеркой; комок глины лежал на листе бумаги. Он так и знал, что Горри все сразу поймет. Он помнил, как год назад она вошла к нему в комнату и положила на письменный стол телеграмму:
«У острова Тенериф в желудке мертвой акулы найдены покрытые лаком женские ногти. Интересно, Бишоп?»
Через месяц в Кейптауне арестовали стюарда одного из судов, и Бишоп восстановил в памяти факты, чтобы записать их в свой журнал: убийство оказалось не безупречным, не достигло совершенства, поскольку акула сохранила свидетельства преступления; но Горри задала ему тогда работенку. Среднего возраста, консервативная, с дипломом Оксфорда и страстью к вышиванию, родная тетя и одновременно секретарь Бишопа, Вера Горриндж обладала феноменальной способностью чуять фантастическое, невероятное, жуткое и мрачное.
Бишоп не торопясь добрел до стола и уперся руками в край, выискивая среди безделушек свою пенковую трубку. Набивая ее табаком, он пробормотал, не поднимая глаз:
— Мне нравится этот фартук. Очень милый.
— Спасибо, Хьюго.
Она двинулась с тряпкой через комнату к роялю «Бехштейн». Этот фартук с цветочным узором мисс Горриндж разыскала вчера в магазинчике на дальней улочке, где ему не знали цены. Он был сшит из бирманского шелка и стоил пять шиллингов. Продавец называл его «передником». Она чувствовала себя скупердяйкой, когда покупала его.
— Что ты сделал с машиной? — спросила она. — Крыло поцарапано.
Он сидел в резном кресле за письменным столом, откинувшись назад и следя за солнечным зайчиком, поселившимся в викторианском стеклянном пресс-папье.
— Задело рикошетом.
— По чьей вине?
— Другого парня.
В комнате прозвучало тусклое «ля», когда мисс Горриндж стала протирать клавиатуру.
— Ты записал его номер?
— Да.
Она закрыла крышку и взяла вазу для цветов.
— Мне не нравятся вмятины на твоей машине. Потребуй с него хорошую компенсацию.
Вернувшись через полчаса, она застала его все так же сидящим в кресле с рассеянным видом.
— Ты позавтракал, Хьюго?
— А?
— Зав-трак, — мягко повторила она. — Съел что-нибудь?
— Нет.
Мисс Горриндж, покачав головой, снова вышла. Он был в «глубоком трансе», так теперь называлось его настроение. Оно случалось обычно после бессонных ночей. В таком настроении он становился неодушевленным предметом, частью обстановки. Если так продлится до обеда, она смахнет с него пыль тряпкой и оставит до завтрашнего утра.
