«Если бы я поступила в колледж…» — говаривала она тоном, подразумевающим, что в этом случае Эйнштейн давно был бы предан забвению. Я старался обходиться с ней как можно мягче и при первых признаках надвигающейся грозы отступал. Возможно, это было слабостью, но я нуждался в ее помощи, а в мрачном настроении Луиза делалась медлительной.
— Мой список на понедельник! — сказал я, вручая его Луизе.
Она с пренебрежением проглядела его.
— Мартин тоже заказал осциллоскопы на третий урок. В школе не хватало осциллоскопов, и это было поводом для постоянных трений.
— Ну хоть сколько-нибудь! — сказал я.
— Двух вам хватит?
Я сказал, что, наверно, хватит, улыбнулся ей, пожелал хорошей погоды для работы в саду и отправился домой.
Ехал я медленно, и на меня постепенно наваливалась свинцовая покорность судьбе, как всегда бывало на обратном пути. Между нами с Сарой не оставалось ни радости, ни пылкой любви. Восемь лет семейной жизни — и ничего, кроме нарастающей скуки.
Мы не могли иметь детей. Сара надеялась родить ребенка, мечтала об этом, жаждала этого. Мы побывали у всех мыслимых и немыслимых специалистов, Саре сделали бесчисленное множество уколов, она выпила горы пилюль и прошла через две операции. Мое разочарование было переносимым, хотя от того не менее глубоким. Ее же горе оказалось трудноизлечимым и постепенно переросло в непрерывную депрессию, из которой ее не могло вывести ничто на свете.
Врачи утешали нас, говоря, что многие бездетные браки бывают тем не менее вполне удачными и общее несчастье сплачивает супругов, но с нами вышло наоборот. Там, где некогда была любовь, теперь осталась лишь любезность; мечты о будущем и смех сменились тоскливой безнадежностью, слезы и душевные муки — молчанием.
Ей нужны были дети. Меня ей было мало. Мне пришлось признаться себе в том, что для нее главным было материнство, что брак был лишь средством, и на моем месте мог бы оказаться любой другой мужчина. Время от времени я уныло спрашивал себя, долго ли она оставалась бы со мной, если бы оказалось, что бесплоден я, а не она. Но задаваться подобными вопросами было бессмысленно, так же, как и гадать, были ли бы мы счастливы, если бы мечты Сары сбылись.
Осмелюсь сказать, наш брак был похож на многие другие. Мы никогда не ссорились. Спорили очень редко. Нам просто было все равно. И при мысли, что так придется провести всю оставшуюся жизнь, становилось тоскливо.
И это возвращение домой было похоже на тысячи других. Я припарковал машину перед запертыми дверьми гаража и вошел в дом, неся в руках винтовку и пачку тетрадей. Сара, как обычно, была дома — работала неполный день секретаршей в приемной зубного врача. Она сидела на диване в гостиной и читала журнал.
— Привет, — сказал я.
— Привет. Как прошел день?
— Нормально.
Она не оторвалась от журнала. Я не поцеловал ее. Быть может, для нас обоих это было все же лучше полного одиночества, но не намного.
— На ужин ветчина, — сказала она. — И капустный салат. Устроит?
— Замечательно!
Она продолжала читать. Стройная светловолосая, все такая же прелестная, если бы не ставшее привычным обиженное выражение лица. Я уже привык к этому, но временами испытывал приливы невыразимой тоски по смешливой девчонке прежних дней. Временами я спрашивал себя, замечает ли она, что я тоже утратил прежнюю веселость. Хотя я иногда по-прежнему ощущал в глубине души бурлящий смех, погребенный под пластами скуки.
В тот вечер я еще раз попытался развеять наше общее уныние (надо заметить, со временем я делал это все реже и реже).
— Слушай, а давай бросим все и выберемся куда-нибудь пообедать! Хотя бы к Флорестану. Там танцы.
Она даже не подняла глаз.
— Не говори глупостей.
— Ну давай сходим!
— Не хочется… — Пауза. — Я лучше телевизор посмотрю. — Она перевернула страницу и безразличным тоном добавила:
— А потом, у Флорестана все слишком дорого. Мы не можем себе этого позволить.
— Да нет, почему! Если только это доставит тебе удовольствие…
— Не доставит.
— Ну ладно, — вздохнул я. — Пойду тогда займусь тетрадками.
Она чуть заметно кивнула.
— Ужин в семь.
— Хорошо, — сказал я и повернулся, чтобы уйти.
— Да, тебе письмо от Вильяма, — сказала она скучным голосом. — Я его отнесла наверх.
— Да? Спасибо.
Она продолжала читать, а я отнес свои вещи в самую маленькую из трех наших спален, служившую мне кабинетом. Агент по продаже, показывавший нам дом, радостно сообщил, что «эта комната как раз подходит для детской!», и едва не лишился покупателей. Я объявил эту комнату своей и постарался сделать ее как можно более мужественной, но все же чувствовал, что Саре все время казалось, будто в этой комнате витает дух нерожденного ребенка. Она туда редко заходила. То, что она положила письмо от моего брата ко мне на стол, был случай не совсем обычный. В письме говорилось:
«Дорогой Джонатан!
Не можешь ли ты прислать мне тридцать фунтов? Это чтобы поехать в каникулы на ферму. Я писал миссис Поттер, она меня примет. Она говорит, что цены теперь поднялись из-за инфляции. Это не за еду — кормит она меня в основном хлебом с медом (я не против!). И еще мне нужны деньги на верховую езду, на тот случай, если мне больше не разрешат зарабатывать, вычищая денники (у них там сейчас с этим что-то туго, закон об эксплуатации подростков и все такое). Ничего, вот доживу до шестнадцати… Если сможешь прислать пятьдесят, это было бы классно! Если я сумею заработать на верховую езду, лишние двадцать пришлю обратно, потому что если не можешь тратить лишних „бабок“, так лучше и не начинать. На ферму надо уехать в ту пятницу, так что пришли, пожалуйста, деньги как можно быстрее.
А ты знаешь, что Клинкер таки выиграл скачку в Стратфорде? Слушай, если ты не хочешь, чтобы я стал жокеем, может, я тогда жучком сделаюсь? Надеюсь, у тебя все в порядке. И у Сары тоже. Вильям.
Р.S. Может, приедешь к нам на соревнования или на Побрякушник? Ты, наверно, удивишься: я получил приз за парные гонки!»
Побрякушником называли торжественный день, когда в школе вручали призы. Мне все никак не удавалось выбраться к брату по той или иной причине.
«Надо съездить на этот раз», — подумал я. Даже Вильяму временами может быть одиноко из-за того, что никто не видит, как он собирает свои призы, что он делал с несколько утомительным постоянством.
Вильям учился в частной школе благодаря богатому крестному, который оставил ему кучу денег «на образование и профессиональное обучение, чтоб этому щенку хорошо жилось». Попечители регулярно оплачивали школу и выдавали мне определенную сумму на одежду и все прочее, а я пересылал деньги Вильяму, когда он в этом нуждался. Это было замечательно во многих отношениях и не в последнюю очередь потому, что это означало, что Вильяму не приходится жить у нас с Сарой. Шумный и независимый братец мужа был явно не тем ребенком, о котором жена мечтала.
Вильям проводил каникулы на фермах. Сара временами говорила, что несправедливо, что у Вильяма больше денег, чем у меня, и что Вильям был безнадежно испорчен с того самого дня, как наша матушка в сорок шесть лет обнаружила, что снова беременна. Встречаясь, Сара и Вильям в основном вели себя осторожно и сдержанно, лишь изредка позволяя себе откровенность. Вильям очень быстро отучился дразнить ее, но, однако, удерживался от этого с большим трудом, а Сара отвечала на насмешки саркастичными комментариями. Поэтому они кружили вокруг друг друга, словно два равных противника, не желающих вступать в открытую схватку.
Вильяма, с тех пор как он себя помнил, неудержимо влекло к лошадям, и он давно уже заявил, что станет жокеем. Мы оба этого не одобряли, Сара резко, я — сдержанно. Вильям утверждал, что надежность — слово пошлое, и есть вещи получше верного заработка. Мы с Сарой, видимо, были все же более склонны к размеренному образу жизни, порядку и достижению каких-то житейских целей. Вильям же с возрастом все более жаждал свободы, быстроты, риска. Вот и сейчас он предпочел провести недельные каникулы в середине семестра на ферме, с лошадьми, вместо того чтобы готовиться к экзаменам за восьмой класс, которые должны были состояться сразу после каникул.
Я оставил письмо у себя на столе, чтобы не забыть отправить ему чек, и отпер стенной шкаф, где хранились мои винтовки.
Пневматическая винтовка, которую я носил в школу, была не более чем игрушкой. Она не нуждалась в лицензии, ее не надо было хранить в надежном месте. Но у меня были еще два «маузера» калибра 7,62, один «энфилд» номер 4, тоже 7,62, и два «аншютца» калибра 0,22 дюйма, ощетинившихся всяческими приспособлениями, и старый «ли-энфилд» калибра 0,303 дюйма, винтовка времен моей юности, но все такая же опасная, как и прежде, если только удастся достать к ней патроны. У меня было несколько штук, но я их берег, — видимо, из-за ностальгии. Патронов на 0,303 больше не делали, из-за того, что в шестидесятых армия перешла на калибр 7,62 миллиметра. Я повесил на место духовушку, проверил, все ли так, как следует, вдохнул еще раз знакомый запах машинного масла и запер дверцу.
