Ознакомительная версия.
Линьков повернул голову и, не смущаясь, взглянул на трех молодых людей, распивающих вино в самом темном углу кафе.
– Это художники, – сказал он.
– Художники, – тихим эхом отозвалась Анна. – Я в Париже уже несколько дней, но художников вижу впервые.
Линьков пожал плечами:
– Это странно, поскольку здесь они встречаются на каждом шагу. Некоторые из них известны, но в основном это шантрапа всех национальностей. Вон тот, маленький, с черными пронзительными глазами, самый знаменитый. В Париже его любят и ценят, а его картины неплохо продаются по всему миру.
– Как его зовут?
– Пабло Пикассо.
– Я о нем слышала. А тот, что рядом с ним?
– Этот? – Линьков усмехнулся. – Утрилло. Горький пропойца. Рисует только парижские пейзажи. Забавный малый. Часто забывает подписывать картины, а потом, как проспится, не может с точностью сказать, какую из картин написал сам, а какую – его приятель из подворотни.
Анна поджала губы.
– Мне кажется, это страшно, – медленно проговорила она.
Линьков тут же стер улыбку с лица.
– Вы правы, – согласился он. – Эти ребята совсем себя не жалеют. Я слышал, что многие из них балуются кокаином и гашишем. Неудивительно, что реальность на их картинах распадается на части.
Анна чуть прищурила серые глаза и тихо поинтересовалась:
– А тот франт в желтом бархатном костюме и с красным бантом на шее?
Линьков взглянул на «франта».
– Этого не знаю, – сказал он. – Наверняка какой-нибудь бездарный мазила. Их много таскается за Пикассо.
– У него приятная внешность. Если бы не одежда…
– На Монмартре встречается множество подобных попугаев. Если хотите, можем прогуляться по Монмартру.
– Да, конечно. – Анна вдруг покраснела и отвела взгляд от группы молодых художников.
Линьков заметил ее смущение и вновь недовольно взглянул на группу художников. Парень в желтом костюме, о котором они только что говорили, неотрывно смотрел на Анну. Только сейчас Линьков разглядел, что, несмотря на идиотскую одежду, он был замечательно хорош собой. Смуглое лицо с правильными чертами, густые черные волосы, зачесанные назад, спокойный, доброжелательный взгляд. Он был похож на знатного аристократа, по какой-то странной прихоти напялившего на себя яркие лохмотья.
Вдруг мужчина в желтом костюме поднялся со стула и двинулся к их столу. Линьков нахмурился еще больше. Он знал, что эти чертовы художники, напившись вина, превращаются в настоящих буянов. Их не пугает даже полицейский участок. Ладно, пусть идет. Если позволит себе грубость, придется отвесить ему пару хороших тумаков.
Красавец остановился возле стола, поклонился Анне и сказал по-французски с легким итальянским акцентом:
– Мадам, позвольте вам сказать, что вы самая красивая женщина в Париже. Я художник и говорю это со знанием дела.
Анна взглянула на нечаянного собеседника с любопытством. Незаметно было, чтобы она смутилась. Негромкий голос художника казался горячим, походка – стремительной и летящей, лицо – спокойным, чистым и бесстрашным, как у ангела-воителя, низвергнувшего Люцифера в адскую пропасть.
– Мсье, если вы не заметили, дама здесь не одна, – грубо проговорил Линьков.
Художник на него даже не взглянул.
– Вы смотрели на меня, – снова заговорил он, обращаясь к Анне. – Прежде всего…
– Прежде всего, вы забыли представиться, – сказала Ахматова спокойно.
– В самом деле? – Мужчина смутился. – Иногда я бываю дьявольски неучтив. Но это не из-за невоспитанности, а по рассеянности. Меня зовут Амедео Модильяни. Я художник.
– И, конечно же, гениальный? – с усмешкой вопросил Линьков.
Модильяни скользнул взглядом по его лицу и небрежно проговорил:
– Полагаю, это вопрос риторический, и мне не нужно на него отвечать. – Он вновь перевел взгляд на Анну. – Мадам, я бы хотел написать ваш портрет с египетским убором на голове. Думаю, в одном из прошлых воплощений вы вполне могли быть женой египетского фараона. Это читается в вашем лице. И не только в лице. Эта длинная гордая шея, этот изящный, полный достоинства поворот головы… А в ваших северных глазах таится поистине южная страсть. Вы согласитесь мне позировать?
– Послушайте, вы… – зарокотал Линьков и стал угрожающе подниматься с места.
Анна положила ему руку на предплечье:
– Андрей Иванович, прошу вас, не надо затевать скандал.
Модильяни взглянул на бывшего поручика открытым, смелым взглядом.
– Париж кормится скандалами, – сказал он с холодной улыбкой. – И время от времени я даю ему эту пищу.
Несколько секунд Линьков и художник смотрели друг другу в глаза. Если бы взглядом можно было убить, оба были бы уже мертвы.
Анна поняла: еще немного, и эти двое набросятся друг на друга, как дикие звери. Нужно срочно что-то предпринять. Она вынула из кармана платок, положила на край стола, а затем осторожно столкнула его локтем на пол.
Модильяни среагировал мгновенно. Он быстро нагнулся, поднял платок и с учтивым поклоном протянул его Анне.
– Благодарю вас, – улыбнулась она.
– Чертов итальяшка! – выругался поручик Линьков по-русски.
Модильяни вперил в него пылающий взгляд.
– Мсье, позвольте вам напомнить, что вы находитесь в Париже. Соблаговолите говорить по-французски.
– Я буду говорить на том языке, на каком захочу! – все более закипая, заявил Линьков и опять по-русски.
Глаза Модильяни сузились. Его смуглое лицо окаменело. Поняв, что окаменелость эта не что иное, как затишье перед бурей, Анна вновь поспешила сгладить конфликт.
– Господин Линьков говорит, что русскому языку, изобилующему флексиями, свойственна неповторимая гибкость, поэтому он не променяет его ни на какой другой, – спокойно и вежливо сказала она по-французски.
– С этим трудно не согласиться, – проговорил Модильяни несколько озадаченно. Он поклонился Анне и сказал с мягкой улыбкой: – Надеюсь, мы еще встретимся, мадам.
Он повернулся и, сунув руки в карманы своей дикой желтой блузы, беззаботно зашагал к выходу.
– Каков наглец, а? – продолжал кипеть Линьков и после его ухода. – Будь мы в России, я взял бы его за шиворот и свел в полицейский участок. Там бы ему назначили двадцать пять ударов плетью за дерзость. А здесь, в Париже, все смотрят на художников с пиететом и ждут от них каких-то необыкновенных откровений!
Анна улыбнулась.
– Вы сами сказали, что Париж – прекрасный город, – спокойно проговорила она.
* * *
Пять минут спустя Анна удалилась в дамскую комнату. Оказавшись в одиночестве, она быстро сняла туфельку и достала из нее сложенный листок бумаги.
«Vous etes en moi comme une hantise!»[1] – прочла она и улыбнулась. Все-таки какие эти французы (даже итальянского происхождения) хваты! Одному богу известно, как это Модильяни успел положить в ее туфельку записку. Написал-то он ее заранее, это понятно.
Улыбаясь, Анна скользнула взглядом ниже и слегка нахмурилась. Это был адрес мастерской. «Неужели дерзкий юноша думает, что я приду к нему?» – подумала Анна.
Впрочем, рассердиться у нее не получилось. Слишком учтивыми были его манеры, слишком ангельским – лицо и слишком жгучими – его черные глаза. Глаза, которые могут принадлежать только сумасшедшему, убийце или гению.
Вернувшись за столик, она сказала Линькову, что неважно себя чувствует, хочет отправиться к себе и немного отдохнуть. Линьков тут же вызвался проводить ее, но Анна отказалась под тем предлогом, что обожает одинокие прогулки по незнакомому городу. Линькова предлог не убедил, но возражать он не посмел.
3Он встречал эту надменную красавицу и раньше. Это было в Петербурге, пару лет назад. Тогда она была совсем еще юной девушкой, почти девочкой, влюбленной в приятеля Линькова – Володю Голикова-Кутузова.
Голиков-Кутузов был на несколько лет младше поручика, но, познакомившись в одном из злачных мест Петербурга, они быстро сдружились. Их объединила любовь к картам, вину и другим, более пикантным удовольствиям, до которых оба были большими охотниками.
Еще до того, как подружиться, они несколько раз пересекались в красной гостиной мадам Жоли. Их вкусы совпадали, поэтому они – невольно, но часто – составляли друг другу конкуренцию, выбирая девушек одного типа: высоких, бледных, черноволосых и худых.
Такой же была и Анна. Голиков-Кутузов поначалу увлекся, даже перестал появляться у мадам Жоли. Вскоре увлечение прошло, и на смену ему пришла всегдашняя скука, отличающая людей авантюрного склада, склонных к частой перемене впечатлений.
Однажды, распивая с Владимиром бутылку шампанского, Линьков сказал:
– Что у тебя с этой девочкой?
– Ты об Анне? – Голиков-Кутузов пожал плечами. – Да ничего. Она была интересна, пока свежа. Сегодня это уже вчерашний день. А почему ты спрашиваешь?
– Я был бы не прочь закрутить с ней, – прямо сказал Линьков.
Владимир усмехнулся – тонко и чуть высокомерно, как всегда:
Ознакомительная версия.
