какой вопрос, моя милая! Что я мог ему ответить? Что бывал, только отнюдь не в старой фарфоровой мануфактуре, а в холодной темнице донжона, где по ночам по мне бегали крысы? Конечно нет! Дени Дидро сегодня слишком уважаемый человек, чтобы вспоминать о подобных страницах прошлого.
– Значит, вы первым вошли сегодня в мастерскую? – вместо ответа спросил я, собирая и складывая в карман сюртука рисунки бедной дочери покойной.
– Да, я вошёл сюда вместе с Марго, – Жан показал рукой на пышногрудую мадам.
– Какое несчастье! Не плачь, родная! Твоя мама вчера ходила в церковь на причастие. Она очистилась, теперь её душу оберегают ангелы, – обратилась Марго к девочке. – Катрин всегда была такой набожной… В монастырь собиралась… Вы не позволите мне проводить девочку домой? Для неё это такое испытание…
– Жанчик, помоги Марго, – сказал мастер Томас. – А мы тем временем спокойно поговорим с господином Дидро.
По моему мнению, без жизни и без чувствительных нервов нельзя ничего объяснить. Вот и на этот раз, оставшись с мужем покойницы и мастером Томасом, я почувствовал такое напряжение нервов, что интуиция подсказывала: скоро тайна смерти художницы найдёт своё объяснение.
Целую перстень, который вы когда-то носили.
– Что вы обо всём этом думаете, Томас? – спросил я мастера. – Какова причина смерти вашей подопечной?
– Не хочу показаться слишком прямолинейным, но для меня очевидно, что Катрин отравили. Или она сама отравилась красками.
– Это вы её отравили! – уверенно произнёс мой бретонец, муж покойной.
– Простите, что вы сказали? – рассеянно спросил мастер.
– Я сказал, что вы её отравили! Катрин уже полгода остаётся ночевать в мануфактуре, хотя женщин после того случая здесь вообще не должно быть.
– Николя, мы ведь с вами уже обсуждали этот предмет… – вздохнул мастер. – В каждом правиле существуют исключения. К тому же у вашей супруги были такие золотые ручки!
Когда в живой молекуле остаётся только чувствительность, она реагирует на всё слепо и безумно. От этих слов Николя вспыхнул. Казалось, переживаемые им в этот момент страсти сделали его выше. Мастер, наоборот, скуксился и явно приготовился ретироваться.
– Господа, мы не дикари! В нашей стране, слава богу, смертная казнь уже давно проводится только по судебному приговору. Николя, объяснитесь! – я как можно убедительнее занял позицию между этими гусями и обратился в слух.
– Извольте… Мастеру Томасу захотелось омолодиться на старости лет. Он окружает себя в мастерской нашими жёнами, а потом они пропадают… Катрин каждый день дома ревела. Лучше бы я в своё время остался работать в шахтах, чем такое унижение…
– Тому случаю уже более десяти лет, господин Дидро! Ещё в Винсенне в мануфактуре без вести пропала одна талантливая художница. Сколько её ни искали, так и не нашли…
– Один раз? А как же художница Василёк? – продолжал давить Николя.
– Там совершенно другая история. Скорее всего, Василёк просто сбежала…
– А как же Белый призрак? – не унимался бретонец, уже совершенно напоминавший мне Давида, восставшего против Голиафа. – У вас и без парика уже давно седые волосы, Томас!
– Да как вы смеете обращаться ко мне в таком тоне? – не выдержал старик.
Я снова вынужден был вмешаться.
– Николя, ваша супруга делила с вами ложе в течение этих шести месяцев?
Мой бретонец так удивился, что сначала ничего не мог из себя выдавить, кроме булькающих звуков. От меня почему-то всегда ожидают светских речей, в то время как я не люблю притворства. Вы знаете, насколько я ценю искренность и прямоту. Николя поник, словно мой вопрос его сломал. В эту минуту мне привиделся ваш милый образ, Анжелика… А глаза Николя были устремлены на мёртвое тело Катрин, будто в поисках того, чего уже более нет. Мы оба страдали, но он заслужил большего сожаления, чем я.
– Томас, Николя ревновал вас к Катрин… Обоснована ли его обида, дорогой мастер?
– Это вздор! Если бы не мой возраст, возможно, у тебя, Николя, и были бы мотивы меня обвинять, но Катрин годилась мне в дочери. Подумай сам! Я ценил её как художницу, а не как объект вожделения… А ты безумец! Из ревности отравил жену… Какое мещанство!
– Почему вы считаете, что её отравил именно Николя?
– Он отвечает у нас на мануфактуре за производство «синей королевской»…
Тут Николя не выдержал, распахнул дверь и вышел вон. Из коридора донеслись торопливо удаляющиеся шаги группы людей: вероятно, нас подслушивало сразу несколько любопытствующих.
– «Синей королевской»? Что в ней такого?
– Лучше спросите у господина Фальконе. Мы не имеем права это обсуждать, иначе нас могут посадить в тюрьму. Рецептура каждого пигмента хранится под большим секретом…
– Что ж… Расскажите мне о Катрин… Какие отношения связывали вас с покойницей и с этой милой Марго?
– Исключительно профессиональные. Они мои лучшие художницы. Не сказал бы, что с Катрин легко работать… Она… Она была очень талантлива, но, как всякий талантливый человек, с причудами.
– О чём вы говорите?
– В последнее время она действительно грустила. Однажды я застал её в слезах. Она смотрела в окно и постоянно повторяла: «Он будет светлым… Он будет светлым…» Катрин была очень религиозна. Я тогда подумал, что она молилась, и не стал её прерывать.
– А над чем Катрин работала в последнее время?
– Мы готовили эскизы для новых ваз мадам де Помпадур, последняя заказала «саксонские цветы во французском стиле», вот я и попросил Катрин помочь мне разработать мотивы…
– Могу я полюбопытствовать? Признаться, в уроках морали я всегда был не силён. А вот в области философии и искусства, как вы знаете, у меня большой опыт…
Томас по-хозяйски взял со стола несколько эскизов своих подопечных и представил их на мой суд. Надо сказать, дорогая Анжелика, что существует простой технический способ для измерения таланта творца: достаточно сравнить изображения одного и того же предмета двумя разными художниками. Один из них будет рисовать внутренним глазом, основываясь на своём воображении, а второй больше по памяти. Но память – это копировальщик, воображение в моей парадигме – вот истинный колорист!
Посмотрев на эскизы, я сразу понял, что колористом, чувствующим живые объёмы, суть цветов, их форму и аромат, была Катрин… Эскизы Маргариты не были лишены таланта, но грубость её жестов больше тяготела к китайской стилизации и тем классическим саксонским изделиям, которые мы так привыкли любить за естественную белизну твёрдого фарфора и ненавидеть за мещанский вкус в исполнении орнаментов.
– Похоже, художницы вышли из разных мастерских, я не ошибаюсь? – спросил я у Томаса. – У Катрин особый взгляд…
– Да, она работала раньше у мадам Милль.
– У фарфоровой флористки? Значит, вот почему она так хорошо чувствует объёмы!
Вы помните мадам Милль, мой дорогой друг? Именно под её началом двадцать мастериц создавали из мягкой пасты букеты роз, пионов, лилий, тюльпанов, анемонов и гиацинтов, которыми ещё так недавно модно было украшать канделябры, бра и люстры. В их приглушённом свете фарфоровые цветы, казалось, копировали саму природу. Теперь я понимаю, почему мастер упомянул о «золотых ручках» Катрин! Рисунок скульптора никогда не спутаешь с рисунком художника…
Эскизы второй художницы сразу показались мне ещё более плоскими. Наверняка до фарфоровой мануфактуры она расписывала веера, как тот, которым прикрывала сегодня свои театральные слёзы.
Я ещё раз обвёл взглядом рабочий стол Катрин, и на сей раз моё внимание привлекло попурри.
– Дорогая вещица…
– Она принадлежит мне, – поспешно ответил мастер. – Катрин, видимо, взяла его для вдохновения…
– Вы хотите сказать, что она вдыхала ароматы курильницы и к ней приходило вдохновение?..
– Не могу этого исключать, но вдохновлялась она, скорее, не ароматом, а росписями попурри… Не желая повторять того, что когда-то уже было создано, пусть даже великими китайскими мастерами.
Я открыл дырчатую крышечку курильницы и внимательно осмотрел её
