Ознакомительная версия.
— Тебе-то че? Жалеть собрался? Или трахнуть? Так я за так не даю. А денег, судя по морде, у тебя нету. Так что валил бы ты отсюда, дядя, пока тебе, так же, как и мне, печенку не отбили мои мерзавцы работодатели.
Ее избили! Черт возьми… Ее избили, потому она и блевала прямо посреди улицы. А избили, потому что она… проститутка?! Очертенеть! Очертенеть и правда самому в могилу прыгнуть от свербящего раздражения на жизнь поганую.
Оно — это самое раздражение — давно и прочно преследовало его. Заставляло иногда делать совершенно не то, что положено. Заставляло думать плохо о ком-то, а кого-то ненавидеть. И снова порой заставляло делать нехорошие вещи.
Нет, ну а как не раздражаться, если кругом такое несправедливое дерьмо, господа?! Как оставаться равнодушным к тому, что красивая девчонка — чьи ноги должны золотой песок месить на курортах, а не раздвигаться перед каждой расстегнутой ширинкой — валяется в пыли на асфальте и желает себе скорой смерти?! Как можно не злиться, не психовать и не делать того, что делать не положено! У него же тоже нервы. Он же тоже человек.
Может, она и сама виновата. Может, виноваты родители, школа, улица или соседка по коридору, что ее сглазила. Но ведь несправедливо, что с ней произошло все именно так, а не по-другому! И с ней… и с ним…
— Сколько ты стоишь? — вдруг спросил он, поняв, что никакой лаской и жалостью сейчас не вернет ее к жизни.
— Я? — Она подняла растрепанную голову в пегих прядках и впервые глянула на него с интересом. — До хрена вообще-то. Просто сегодня мне не повезло.
— А что так? — Щукин встал на ноги, протянул руку, ухватился за ее локоток и рывком поднял девицу, поставив ее рядом с собой.
— Соскочить хотела с точки, — промямлила она как-то неловко, даже виновато. — Давно собиралась завязать, они не давали.
— Кто?
Ее волосы щекотали его подбородок, ну и пусть, даже приятно. Пухлый рот был совсем рядом и таким казался сочным, почти вишневым, если попробовать на вкус, чуть-чуть покусав. А пыльные щеки до зуда в пальцах хотелось обтереть.
— Какая тебе разница, чего пристал? — беззлобно огрызнулась девушка и осмотрела его с головы до ног. — А я тебя не знаю. Ты нездешний, так?
— Здешний я. Просто отсутствовал долго.
— По причине? — Кажется, она немного начала въезжать, чуть пристальнее посмотрев на его короткую стрижку и перстневую татуировку на правой руке. — Сидел, что ли? Уголовник?
— Ну… типа того, а что? От таких, как я, денег не берешь?
— А мне без разницы. — Она резко вскинулась, заметив, как из открытой двери кафе напротив вышли два высоченных малых. — Идем! Только учти, дорого!
— Не переживай, — успокоил ее Щукин, разворачиваясь. — Идем за мной, детка. Дорогу я покажу.
Вот с того дня и привел он ее в этот вот свой собственный дом, дороже и роднее которого у него не было и теперь уже, наверное, и не будет.
В этом доме прошло его не очень безоблачное детство с вечной хворобой матери, ворчанием бабки и затяжным кашлем старого деда, что тащил на себе всех, включая его.
Из этого дома его забрали в армию, откуда он прямиком ушел на зону. И из этого дома, пока он отбывал срок, с интервалом почти в полгода соседи переправили его родственников на местный погост. Все умерли, пока его не было. Всех потерял. Дом остался. В него он и вернулся, отсидев. Вернулся и поклялся в первый же вечер, покуривая на пыльных скрипучих ступеньках крыльца, что никогда его уже больше не оставит.
Томка в тот вечер в дом вошла с опасением. Долго принюхивалась и дергала носиком, будто кошка.
— Где станем это… ну… — промямлила она, заметив, что он не торопится и, вместо того чтобы раздевать ее и раздеваться самому, ставит греть два ведра воды на газовую плиту. — Учти, у меня время — деньги.
— Я заплачу за всю ночь, — пообещал ей Щукин, решив отдать все, что имеет, но не отпускать ее сегодня от себя. — Только делать с тобой буду то, что хочу. Идет?
— А че делать! — Она наигранно рассмеялась. — Работа у нас такая! Сервис, одним словом…
Смеяться ей пришлось долго. Отчаянно фальшивя, труся, теряясь в догадках и бравируя, но смеяться. Не могла она взять в толк, зачем этот огромных габаритов бритый почти наголо малый греет, а потом наливает воду в оцинкованное корыто и купает ее, как ребенка. Потом вытирает ее всю, каждый пальчик, каждый ноготок. Расчесывает и долго любуется, меняя проборы в ее волосах.
Здесь она все еще хихикала, хотя сердце и колотилось, будто от предчувствия беды.
Но вот когда он взял ее на руки, уложил на кровать и начал любить…
Тамара разрыдалась.
— Ты что со мной делаешь, гад?! — орала она сквозь слезы, царапая острыми ноготками его крепкую накачанную на зоне бездельем и штангой грудь. — Ты трахай меня, слышишь?! Трахай немедленно! Бей, если хочешь! Но не надо так!!! Не надо, прошу!!!
— Как, малыш? Ну чего ты, а? — Стас не понимал.
Он с упоением обцеловывал каждый ее пальчик, с трогательной нежностью узнавал губами ее всю и все шептал и шептал ей о том, какая она хорошая, славная, милая, добрая, красивая. Он и правда почти задыхался от восторга, а она вдруг расплакалась…
— Иди ты к черту!!! — громко выкрикнула она, когда он отодвинулся в сторону, обессилев.
Соскочила со скрипучей бабкиной кровати с блестящими шишечками и голышом ринулась прямиком к двери. Потом внезапно остановилась возле порога, будто споткнулась. Сжалась вся, словно в ожидании удара вогнув голову в плечи, и спросила громким шепотом:
— Ты вот это говорил сейчас все почему? Зачем?! Кого-то вспоминал или на самом деле мне говорил?!
— Тебе. — Стас не врал нисколько.
Тамара ему очень нравилась. И чистоту, и искренность ее он и в самом деле чувствовал, хотя она и пыталась казаться гадкой и грязной. И жаль было ее загубленной молодости и красоты необыкновенной. Просто до того самого порочного раздражения внутри себя было жаль. А ведь из него — из этого раздраженного состояния — для него только один выход всегда бывал: зона.
— Я же… Я же проститутка! — выдавила она с горечью, по-прежнему стоя к нему спиной. — Разве я могу быть… хорошей?! Я — дрянь! Я дрянь, Стас! Дрянью и издохну! Мне даже завязать не позволено, они меня достанут везде, понимаешь?
— Понимаю, но завязать ты сможешь, если и в самом деле этого захочешь.
Он вдруг так обрадовался тому, что только что сказал ей. Так здорово нашел выход из глухого своего раздражения, и выход этот впервые не обрывался тупиком с нарами и баландой. Потому-то и сказал ей прямо тогда:
— Замуж за меня пойдешь, Том?
— Замуж? Замуж за тебя?
Она даже подавилась своим безграничным изумлением и кашлять принялась, сгибаясь пополам прямо там, возле бабкиного порога с облупившейся десятилетие назад краской.
Ухватилась обеими руками за притолоку в гирлянде стареньких занавесок в мелкий горошек. Затихла. И дышала минут пять тяжело и с надрывом. Дышала и смотрела по сторонам, будто что-то можно было рассмотреть в молочном предутреннем свете, слабо разбавляющем темноту дома сквозь подслеповатые окошки. Наверное, все же рассмотрела, потому что произнесла после затянувшейся паузы:
— Обои бы здесь поклеить, как думаешь?.. Шторки эти дурацкие снять с дверей, а бамбуковые повесить. Знаешь, такие бывают, они еще звук издают приятный такой, шуршащий, как фантик дорогой конфеты, когда ее разворачиваешь… И пол покрасить… А воду, Стас?.. Воду ты сможешь в дом провести?
— Значит, да?
— Да!
Тамара медленно пошла обратно к кровати, на которой он, обессилев от радости и неожиданно свалившегося на него счастья, ждал ее. Подошла, села у него в ногах. Будто кошка, села, подобрав ноги под себя, выпрямив спину, а обе руки сложив на коленях.
Уселась так, минуту смотрела на его слабо угадывающийся силуэт на подушке, а потом сказала:
— Я ведь стану любить тебя, Стасик, будто привязанная! Никто и никогда не любил тебя так и не станет любить, как я! Ты только верь мне, ладно?! Верь!
Он и верил. Верил все минувшие три года. До самого сегодняшнего утра, когда, вернувшись домой с ночной смены, нашел на обеденном столе…
Все, улица Воропаева заканчивалась обрывом. Та самая улица, на которой стоял его дом, та самая, на которой они прожили последние три года с Тамарой в мире, согласии и, казалось бы, в счастье. И вот эта самая улица с вечным ее весенним и осенним бездорожьем, с летней пылищей и зимними сугробами заканчивалась крутым обрывом. Прямо как его нелепая жизнь. Она тоже сегодняшним утром закончилась именно так — вырвавшейся из-под ног землей и страшным обрывом. И все, и больше ничего нет. Ни счастья, ни жизни, ни дома, который как стоял, вроде бы так и стоит. И любить он его не перестал вроде бы, только теперь он ему не нужен, без Тамары. Ни дом, ни жизнь сама.
Щукин встал на самом краю обрыва и замер.
Ознакомительная версия.
