Ознакомительная версия.
Щукин встал на самом краю обрыва и замер.
Темно, тихо. Просто нереально тихо для города. Хотя окраина самая, какой город! Здесь даже собаки после полуночи ленятся брехать, и вся кузнечная и цикадная стрекотень прекращается будто бы с заходом солнца.
Как в могиле, всегда шутила Тамара, когда они курили вечерами в их саду.
Ни шороха, ни звука, ни проблеска света. Только завораживающая пустота, разодравшая их окраину глубоким каменистым оврагом.
Прыгнуть, нет? Чего, казалось бы, стоит, оттолкнуться, напружинив ноги, и вниз головой. Там, внизу, пропасть глубиной метров в тридцать и камни. Расшибется наверняка. А если нет? Вдруг останется жить, сделавшись калекой, что тогда? Кому он такой будет нужен? С переломанными конечностями, атрофированным позвоночником, остановившимся взглядом и слюнями по подбородку…
Дело даже не в том, что нужен кому-то или нет, а в том, что тогда он не сможет ее отыскать. Никогда уже не сможет отыскать свою Тамару, нагло оставившую ему минувшей ночью письмо со страшным, не дающим никакой надежды содержанием.
«Любимый, прости! Прости, если сможешь! Но я не могу притворяться и делать вид, что счастлива! Ты очень хороший и достоин хорошей женщины. Я не такая. Я все эти три года лгала тебе. Ты мне верил, а я лгала. Ты верил, а я…
Я продолжала работать, родной. Чтобы нам хватало на жизнь, которой мы достойны. Которая есть у других, а нет почему-то у нас. И я работала, ты знаешь, кем и как. Почти каждый раз, как ты уходил из дома, уходила и я. Ты на завод, я на панель. Это ни для кого не было секретом, только для тебя. Я — мразь! Ты — хороший! Я недостойна даже вытирать пыль с твоих ботинок. А ты достоин лучшего. Прости! Прости, если сможешь!
Я ухожу… Не от тебя, нет. Я ухожу из жизни. Я ушла бы еще тогда — три года назад. Ты остановил. И я поверила, что смогу стать другой. Не получилось, прости. Не ищи меня, потому что на тот момент, когда ты станешь читать это письмо, меня уже не будет в живых».
В первый момент, когда Стас прочел это письмо, ему показалось, что он ослеп. Он щурил глаза, крутил головой, стискивал и снова распахивал ресницы. Ничего не видел. Вот прорезало его всего, от пяток до макушки, словно молнией, и все…
Потом, не помня себя, он добрел до бабкиной кровати, которую так и не решился выбросить из дома, хотя Тамара и настаивала. Упал лицом вниз и пролежал так почти весь день. Опомнился, когда в окно забарабанила соседка Валя. Она принесла свежее молоко. Она каждый вечер приносила им по три литра. Сама продавала и сама удивлялась, куда им двоим столько.
Ну не рассказывать же было ей, что Тамарка из этого молока что-то там такое гондобила для своей красоты. Ванночки для ног, рук, какие-то маски.
Прихорашивалась, стало быть. А вот для кого только?! Для кого, мать ее!!! Для работы?!
— Валь, здорово. — Стас еле выполз на крыльцо дома и сразу привалился к притолоке, чтобы не свалиться со ступенек.
— Здоровее видали! — фыркнула та, злобно зыркнув на Щукина из-под низко опущенной на глаза шелковой косынки. — Чего харя смурная? Или с Томкой поругался? Ревела чего-то полночи.
— Я не ругался, я на работе был, Валентина, — стиснув зубы, процедил Щукин, стараясь не слушать порочное свое раздражение, начавшее почесывать ему кулаки. — Что тут ночью было без меня, не знаю. Может быть, ты ее и обидела, а, Валюха?
— Надо мне! — Валентина поспешно сунула ему в руки трехлитровую банку с парным молоком, обернутую чистым полотенцем, и затараторила: — Нужна она мне была, твоя Томка, как же! У нее без меня друзей и подруг полдеревни! Три дня уже крутилась тут одна, все глазенками своими чистенькими по сторонам стреляла. Только меня не обманешь, вижу людей насквозь! Вроде бы и смотрит чисто, а внутри-то говно! Падла, а не девка!
— Идем, поговорим, — коротко обронил Щукин и, прежде чем Валентина успела опомниться, сгреб ее за воротник байкового халата и втащил к себе в дом. И пока Валентина хватала широко открытым от испуга ртом воздух, Щукин ей пригрозил: — Пока не расскажешь всего, что знаешь, не выпущу. Сбрешешь, убью! Помнишь, за что я срок получил?
Валентина поспешно закивала, хватаясь за сердце, сокрытое под толщей могучей груди.
— Вот и умница. Сама понимаешь, терять мне нечего, я уже все потерял. На-ка прочти вот это, Валька.
— Без очков не увижу, Стасик, — пожаловалась та и близоруко сощурилась, поднося Тамаркино письмо почти к самому носу. — Ничегошеньки не вижу, почитай, а!
Ну и пришлось ему читать все это дерьмо, оставленное женой на обеденном столе, вслух. Под испуганное аханье соседки, под бешеный стук крови в висках, под холодный металлический скрежет собственных нервов, медленно закручивающихся туго-туго, читать все письмо вслух.
— Что скажешь? — еле выдохнул он, дочитав, и брезгливо отшвырнул от себя бумажку, будто она была в нечистотах. — Что скажешь, Валюха?!
Та неожиданно задумалась и промолчала непозволительно долго для его запекшейся в горе души. А потом вдруг говорит:
— Брехня это, Щукин!
— Как это? — Он так растерялся, что едва не упал, то ли от неожиданной радости, то ли, наоборот, от страха.
Ведь если брехня, то как тогда это все понять, черт возьми?! Как?
— Брехня про работу ее там какую-то. Дома она бывала всегда, когда ты был на работе. Я же не слепая, видела.
— Что видела? — Стас замотал лобастой головой, пытаясь перестать ненавидеть свою непутевую Томку, которая вдруг непутевой как бы быть перестала.
— Ну… Свет видела в окнах. Долго горел, далеко за полночь. — Валентина протянула руку, грубо выдернула у него из рук письмо и, сильно сощурившись, поднесла его почти к самому носу. — Не-е-ет, Щукин! Что-то тут не то! Каждую ночь, как тебя нет? На работу?.. Брехня. Мало того, так… Так не случилось бы чего. Чего бледнеешь, придурок?! Искать ее надо! Искать!!! Вишь че написала: не будет в живых! Это чего же получается?! Ох, святый правый, помилуй нас!!! Ревела она тут полночи. Сильно ревела! Я к загородке подошла, мне слышно было.
Валентина тут же смутилась, поймав на себе взгляд Щукина.
Ну, грешна. Ну, подслушивала. И подглядывала, когда возможность предоставлялась. А чем еще от безделья заниматься, когда на ста двадцати квадратных метрах собственного дома, не считая надворных построек, совершенно одна? Чем занимать пустые вечера и ночи, как не любопытством? Тем более жизнь соседская, что роман нечитаный.
Она — Тамарка то есть — из бывших проституток.
Он — Стас Щукин — из бывших уголовников. Рассказывал кто-то, будто за убийство отсидел от звонка до звонка.
Падшие же люди, а ведут себя смирно. Мало того, налюбоваться друг на друга не могут. Все-то они вместе, все-то у них по любви. То ли фальшивят, то ли действительно все так. То есть натерпелись и теперь черпают жизнь полными ложками, будто коктейль кислородный.
Разве же все это не любопытно? Еще как!
Вот и подсматривала за ними. Вот и пыталась отыскать в их невозможно несовместимой, или наоборот, любви страшную червоточину. До сих пор не удавалось. И тут вдруг вот это…
— Так что там возле загородки, Валь? — Стас вдруг почувствовал такую чудовищную усталость, что впору было падать на обширную соседскую грудь и просить, чтобы до кровати дотащила. — Да не смущайся ты так. Знали мы — и я, и Тамарка, — что подглядывала за нами и подслушивала. Иногда хотелось по лбу тебе дать, теперь вот, наверное, благодарить придется. Ну! Чего ты то краснеешь, то бледнеешь? Говори! И про подругу, что будто бы гадкая девка, тоже говори.
— Короче, слушай, Стас, и не перебивай. Только прежде чем начну рассказывать, хочу предупредить тебя… — Тут Валентина совершенно растерялась как от собственной смелости, так и от страха, потому как то, что собиралась сказать дальше, ее соседу ни за что не понравится. — Если после моего рассказа ты не пойдешь в милицию и не заявишь о пропаже Томки. И что, по всей вероятности, с ней случилось что-то, то я…
— Что ты?
Ему на ее условия было плевать, он устал и догадываться, и бояться, и подозревать. Больше всего на свете ему сейчас хотелось урвать хоть малюсенький кусочек, да правды, и чтобы эта правда пошла на пользу ей — его жене, ему, ну и пускай Вальке тоже, он не против.
— Тогда я туда пойду и расскажу все! — выпалила Валентина, будто выстрелила, и на шаг отступила под тяжелым взглядом исподлобья. И тут же затараторила, заспешила, пытаясь предотвратить непонимание: — И про девку эту расскажу, и про то, как Томка всю ночь ревела. И про то, как под утро из дома выходила, вот!
— А вот с этого места давай-ка поподробнее, — потребовал Стас и тяжелой поступью вернулся в единственную комнату, которую до недавнего времени делил со своей сбежавшей или сгинувшей — теперь уж и непонятно — женой. — Во сколько выходила, с кем выходила, во что была одета? Только не делай таких глаз, Валюха, знаю, что глаз ты не смыкала, заслышав, как она ревет! Так ведь?
Ознакомительная версия.
