Я был упорен, – усмешливо добавил Гриша, – и в самолете, когда Влада уснула, попробовал выпить снова. И опять – не пошло! Настолько удивительно! Ни страха смерти, ни физического отвращения. Всего лишь невкусно. Глупо, мелко…
Таня иронически взглянула на его пустую рюмку:
– Но вы, я вижу, человек упорный.
– Да! Сейчас сорвался! Но я держался пять лет! – патетически молвил Григорий. – Пять полных лет! Снова начал работать, опять сделал себе имя, понял, что за кайф, когда хозяин тебе – не водка, но ты сам! А потом… – Он опустил голову. – Ты послушай, как дело было! Месяц назад утром я проснулся с диким желанием немедленно выпить. Удержись я тогда, задумайся – может, ничего не случилось бы. Но я накрепко запомнил то ощущение от алкоголя в Катманду – ощущение мерзости, склизкости – и был уверен: сделаю один глоток, мне станет противно – и все! Я снова забуду о спиртном. И я – выпил. Но в этот раз все оказалось по-другому. Мне стало не противно – как тогда! – а настолько хорошо!
– Срок годности заклятья, видно, истек, – съязвила Садовникова.
– Истек, – кивнул Монин и уставился на Татьяну немигающим взглядом: – Но знаешь, какого это случилось числа? Двадцать восьмого августа сего года. В день, когда ты забрала от подножия Кайласа мою фамильную реликвию.
Таня потрясенно молчала.
– Я никогда бы не узнал об этом, – тихо продолжал Гриша, – если бы случайно не прочел твой блог. Ирония судьбы: кто-то из приятелей прислал на него ссылку: «Посмотри, интересно, про твой Кайлас». Да уж, – горько закончил он, – мне было действительно… интересно.
– Теперь я понимаю… – вздохнула Таня. – Вы сложили два и два, все поняли и придумали гениальное решение проблемы. Вломиться в чужую квартиру. Украсть чайку. И снова бросить пить. Как логично! И насколько благородно!
– А что мне оставалось делать? – отчаянно воскликнул Григорий. – Что еще могло меня спасти? Да, я не верил и до сих пор не хочу верить в чудеса, но я после глупого ритуала действительно полностью изменил свою жизнь! И как только ты забрала вещицу, что я принес в жертву Кайласу, все полетело в тартарары. И пусть чайки в твоей квартире я не нашел, я не сдался. Даже хотел, – виновато улыбнулся, – каких-нибудь бугаев нанять, чтоб птицу у тебя отобрали. Но одумался. Решил по-хорошему. Обратиться напрямую к тебе. Уговорить тебя. Умолить. Хочешь, я тебе любые деньги заплачу?!
Она смотрела на него с жалостью, но Григорий не унимался:
– Согласись, ведь формально я прав! Чайка принадлежит мне! Ее мой прадед прабабке подарил!
– Что ж, – медленно произнесла Татьяна. – Я могла бы тебя просто послать. Но не буду. Попытаюсь объяснить. Видишь ли, птички твоей у меня больше нет.
– Как?! – ахнул он.
– Я отдала ее больному ребенку. Девочке, которая умирает от апластической анемии.
– Но…
– Гриша, – мягко сказала Таня. – Мне тоже было очень жаль ее отдавать. Ты же читал мой блог, знаешь: с тех пор как у меня появилась эта фигурка, в моей жизни столько всего замечательного произошло! Но только мое везенье и твой алкоголизм – а я, прости, считаю его не болезнью, а всего лишь слабостью – это такие мелочи в сравнении с тем, что шестилетний ребенок умирает. И почему-то этот ребенок поверил в то, что его спасет именно твоя чайка. Хочешь, – Татьяна взглянула на Монина с презрением, – езжай в больницу. Требуй свою собственность сам у несчастной маленькой девочки.
Дизайнер подавленно молчал.
– Прощай, Гриша, – вздохнула Таня.
И ушла.
* * *
Весь вечер и весь следующий день Садовникова ждала и ужасно боялась: вот сейчас полоса везения вновь сменится на черную. Она со страхом поглядывала на полицейские машины (вдруг у нее опять отберут права?), а когда на работе ее вызвали к шефу, почти не сомневалась, что тот сообщит ей о грядущем увольнении.
Однако гаишники не обращали на Танин «Инфинити» никакого внимания, а начальник всего лишь попросил подготовить концепцию новой рекламной кампании – о чистоте русского языка.
И Таня воспрянула. Может, сразу два зайца убьются? И ей по-прежнему будет везти, и Юлечка поправится?
Но когда Садовникова позвонила маме девочки, узнать новости, голос у той был грустный:
– Неважные дела. У Юли бактериальную инфекцию нашли и пневмонию подозревают. Хотели сегодня даже в реанимацию переводить, но дочка так плакать стала! Упросила врачей подождать. У меня, говорит, теперь волшебная палочка есть, вы сами увидите, как все скоро хорошо будет.
– Конечно, все будет хорошо, – как можно убедительнее произнесла Таня.
Но сама она была разочарована – ждала от чайки большего. Нет бы немедленно Юлечку на ноги поставить!
Про жалкого дизайнера Гришу Монина Садовникова и не вспоминала (хотя клип не уничтожила – приятно будет смотреть, когда совсем состарится).
А вечером следующего дня ей позвонили. Номер был незнакомый, женский голос – тоже.
– Таня? – неуверенно, тихо произнесла дама. – Вы не могли бы со мной встретиться?
– А вы кто?
– Э… меня зовут Влада. Я – жена Гриши Монина.
Садовникова не удержалась, фыркнула:
– Теперь вы взялись за дело? Тоже будете чайку свою обратно вымогать?!
– Нет-нет, что вы, – испугалась женщина. – Я хотела с вами поговорить совсем о другом. Это касается… здоровья и жизни той девочки. У которой сейчас фигурка.
* * *
Встретились они в скромной кафешке неподалеку от Таниного дома.
Влада оказалась полной противоположностью своему яркому, резкому, злому на язык супругу. «Кошечка, – презрительно подумала Садовникова. – Уютненькая, беленькая, пушистая».
Впрочем, на строгой и солидной визитке, что протянула ей женщина, значилось: «Оздоровительный центр «Душа и тело». Директор».
Что ей-то от нее надо?!
– Слушаю вас внимательно, – сказала Таня.
И украдкой взглянула на часы – хорошо бы успеть в фитнес-клуб на занятие по пилатесу.
– Сейчас, – Влада виновато улыбнулась, – только кофе закажу. Всю ночь не спала…
«И что мне теперь – тебя пожалеть, по головке погладить?» – раздраженно подумала Садовникова.
Влада исподлобья взглянула на Таню. Голос ее звучал неуверенно, даже заискивающе:
– Мне очень неудобно отнимать ваше время. И вообще я долго сомневалась: стоит ли мне искать встречи с вами? Но Гриша сказал: речь идет о жизни или смерти ребенка. Это правда?
– Да, – рубанула Татьяна.
– И эта девочка надеется, что ее спасет нефритовая фигурка? Та самая наша чайка?
– Да, – бросила Садовникова еще резче, – но я не понимаю…
– Я боюсь, вы отдали девочке птицу зря. – Голос дамы окреп, глаза блеснули.
– Почему?
– Потому что, – вздохнула Влада, – Гриша рассказал вам свою версию. То, что знал про фигурку он сам. Но дело в том, что мужу моему известно далеко не все. И в интересах прежде всего больного ребенка я должна открыть вам настоящую правду.
* * *Пятнадцать лет назад
Больше всего на свете Влада Симонова ненавидела, когда ее называли ангелочком. Но куда деться, если наградил Господь ее именно ангельским личиком?
Родители постоянно пытались пристроить свою светловолосую, хрупкую, большеглазую дочку то в балетную школу, то сниматься в кино или даже петь в церковном хоре. И только мудрая бабушка говорила: «Внешность обманчива».
Владу действительно никогда не интересовали изящные искусства. Беспомощный с виду ангелочек мечтал стать врачом.
– Доченька, ну куда тебе в медицину – ты такая слабенькая, впечатлительная, и вегетососудистая дистония у тебя! – отговаривали родители.
Но Влада все равно поступила в медицинский институт, и студенткой стала блестящей. На младших курсах, когда прочие студенты плавали в бесконечных названиях костей по латыни, она уже замахивалась на диагностику.
«Заурядным докторишкой ты уж точно не будешь», – предрекала ей бабушка.
Но узнать, как сложится карьера у внучки, старушка не успела. Умерла. Родители Влады погибли в автокатастрофе двумя годами раньше, и осталась девчонка двадцати четырех лет от роду одна-одинешенька.
Ситуация в середине девяностых, когда Влада только окончила институт, в стране складывалась безрадостная. Особенно для нежных ангелочков.
В государственных учреждениях платили гроши, условия работы были адские – ни оборудования, ни лекарств. А частных клиник имелось совсем мало, и в молодых специалистах они не нуждались.
Да Влада и вообще не хотела работать в медицине официальной. В голове роилось множество куда более интересных идей. Самой любимой из них была: в корне изменить русских женщин, ни больше ни меньше.
Разве нормально, возмущалась она, когда в тридцать пять тебя начинают считать теткой, а в пятьдесят с небольшим – уже старухой? Но так ведь и было! Даже в прогрессивной Москве, не говоря уж о провинции, женщины, кто старше двадцати семи, будто под копирку: плохая кожа, потухший взгляд, ранние морщины.
