Ознакомительная версия.
– Гарик, есть и другой вариант этой легенды. Ты мне в прошлый раз рассказывал. Или не ты, а твой брат, – прервала его Юлия Смола. – По другой версии за наследство был убит не кузен – князь, а престарелый дядюшка. Его прикончили в собственной постели во время припадка астмы. А он потом встал из могилы, обернулся зверем и убил единственного ребенка своих убийц.
Гарик ничего на это Юлии не ответил. Повернулся к ней спиной и обратился к Мещерскому:
– Юлиус фон Клевер в присущей ему манере проиллюстрировал легенду о чудовище-детоубийце, так поразившую его в Вене.
– Такой реализм, мать вашу… – хрипло произнес Иван Фонарев.
– Страшные картины, – отозвался Мещерский. Он сказал, что думал.
– Комикс. Ужастик. – Мальчик по имени Миша пожал плечами. – Это как манга-комикс. Каждый рисунок – как киношный кадр. Что тут такого? Тоже мне, монстр.
Мещерский подумал: шкет абсолютно прав. Это словно замедленные кадры, каждый добавляет свое и словно ведет зрителя поэтапно: хозяева и гости на вилле Геката, закат, чудовище уже здесь, оно следит, ждет своего часа. Убитый павлин – чтобы криком своим никого не всполошил. Открытое окно. Царапины когтей на дереве. Опустевшая детская, залитая кровью.
И финал – чудовищная месть, детоубийство. Чудовище – тут рядом, на расстоянии вытянутой руки. Смотрит на тебя из тьмы, зажав свою добычу в зубах.
29 мая
Мещерский трудился над путевыми дневниками Вяземского до самого вечера, не разгибая спины и не отрываясь от ноутбука. Но к закату проверил на подлинность лишь десять из двадцати восьми толстых тетрадей. Он отослал по электронной почте письмо Роберту Данилевскому. Позвонить ему и посоветоваться он не мог из-за конфискованного мобильного.
Ему хотелось все закончить как можно скорее. Развязаться с коллекцией, передать Феликсу предложение о выгодной покупке картин фон Клевера и уехать из деревни Топь. Он чувствовал здесь себя неуютно, не в своей тарелке, точно пленник в чужой стране.
Но Феликс своего обещания побеседовать не сдержал. Когда Мещерский увидел его, он понял, что все разговоры с хозяином дворца придется отложить минимум на сутки. Дела обсуждают на трезвую голову, а Феликс, как и его гости, был нетрезв.
Впоследствии Мещерский часто размышлял о том, так ли уж пьяны были вечером 29 мая гости палаццо. В тот момент ему казалось, что он находится в окружении алкоголиков. И с тоской думал, каково это – быть с алкашами, пусть и звездными, под одной крышей. Но позже, вспоминая тот вечер, он все чаще приходил к мысли, что, возможно, ошибся. И кто-то из клиентов клуба «ТЗ» и хозяев дома только притворялся пьяным.
В начале одиннадцатого Мещерский выключил ноутбук, от усталости он уже плохо разбирал бисерный почерк путешественника Вяземского. С самого завтрака во рту у него не было ни крошки, хотелось кофе или крепкого чая.
Он покинул библиотеку. Ему снова показалось, что он один в этом огромном доме-лабиринте. Он заглянул в каминный зал – никого. Передвижной бар клуба «ТЗ» куда-то переехал.
Он заглянул в алую гостиную – опять никого. Где-то мягко клацнула дверь, послышались удаляющиеся шаги по коридору.
Мещерский вышел из гостиной в проходную комнату и заметил, что дверь галереи приоткрыта. Кто-то только что побывал там. Странно, у него сложилось впечатление, что этот кто-то не хотел, чтобы его застали разглядывающим картины. Что за чушь? Почему?
Мещерский обошел первый этаж – никого. Все словно вымерло. Он очутился в вестибюле – холлом это помещение назвать было нельзя, нет холлов во дворцах-палаццо. Роскошная люстра не горела, включены были лишь матовые бра, освещавшие в нишах фальшивые римские бюсты. На галерее, окружавшей вестибюль наподобие балкона, справа раздались торопливые шаги.
– Извините, а где все? – громко спросил Мещерский.
Голос его эхом отозвался под сводами вестибюля. Звуки шагов замерли. Потом из тени показалась мужская фигура. Мещерский узнал Спартака Ивановича – мужа Капитолины. Позже он неоднократно вспоминал эту встречу в вестибюле. Спартак шел со стороны «хозяйского крыла» – это Мещерский понял уже постфактум. Там располагались апартаменты Феликса – его спальня и кабинет, спальня его брата Гарика, детская Аякса и примыкающая к ней комната няни.
– Все в столовой и на верхней террасе, – сказал Спартак. – Ужинают.
Мещерский поблагодарил его и вернулся тем же путем к лестнице на второй этаж. Поднялся – голоса гостей дома уже вели его, указывая путь на террасу, где он накануне разговаривал с хозяином дома.
– Убьешься, ненормальная! Слезь, кому говорю!
– Не хватай меня за руки!
В столовой, у «круглосуточного клубного буфета», снова уже основательно разоренного, – никого. Лишь передвижной бар в углу и клубный бармен в оранжевом пиджаке прикидывается слепым и глухонемым – занимается только своим делом, смешивает коктейли, выставляет их рядами на стойку.
Общество – на открытой террасе. Мещерский увидел темно-фиолетовое небо, затянутое тучами, огромную массу черной воды водохранилища, словно впитавшую в себя и сгустившиеся сумерки, и наступающий ночной мрак. Он увидел огоньки подсветки, ночных мотыльков, вьющихся вокруг этих пятен света, тени и распластанные в шезлонгах бесформенные фигуры. И на фоне неба, воды, ночи и туч – женский силуэт.
Женщина стояла на перилах террасы, широко раскинув руки и по-балетному вскинув ногу, пытаясь задрать ее еще выше, выше.
Это была Евдокия Жавелева во всей красе. Облаченная в вечернее платье из белого гипюра, с пышной длинной юбкой и спущенными плечами, она рисковала жизнью, пьяно отталкивая от себя пытавшегося удержать ее Феликса.
– Слезай, дурра!
– У тебя, душечка, иного имени для меня нет. Дура, дура, столько лет…
– Слезай, разобьешься в лепешку!
– А кто заплачет? Ты заплачешь обо мне?
– Дуся, хватит разоряться, – из шезлонга хрипло бросила ей Юлия Смола.
– Юлька, сфоткай меня. – Дуся-Евдокия отпихнула от себя Феликса и подняла свою длинную мускулистую ногу совершенно вертикально, как делают гимнастки и танцовщицы Большого Канкана. – Оооп!
– Чего снимать, юбка все портит. – Гарик, что-то жевавший, отсалютовал ей тарелкой и вилкой. – Ты, Дуся, лучше разденься. Это как ты с Мальдив фотки в Инстаграм загружаешь в одних стрингах.
– Не для тебя, обдолбанный.
– Куда уж мне, на тебя вся страна смотрит. У мужиков коллективный стояк, да, Дуся? А тебе в кайф. – Гарик жевал. – Дуся, ножку выше, выше давай, не видно же ни шиша. У букмекеров на тебя ставят – когда расхрабришься вконец и покажешь свою дырку в Инстаграмме во всей красе. Стринги долой!
– Дуся, прекрати, я прошу тебя, тут высоко, – взмолился Феликс. – Хоть газон внизу, упадешь – сломаешь шею.
– А меня на коленях просят, душечка, – пропела Евдокия. – Я гордая. Я для тебя не слезу. Пусть вон меня Артемий Ильич попросит. Артемий Ильич, я вам нравлюсь?
Она подпрыгнула на парапете, демонстрируя свою позу, обнимая поднятую вертикально ногу рукой.
Артемий Клинопопов, развалившийся в шезлонге – снова на отшибе от всех, не ответил.
– Дусь, слезай, я тебя сфотографировала. – Юлия Смола сделала руками жест, словно нажимала на кнопку объектива. – Все равно ж мобил ни у кого нет, так что зря выдрючиваешься.
Это небрежное замечание на удивление сработало лучше, чем все увещевания Феликса. Дуся-Евдокия спрыгнула с парапета на пол.
– Айда купаться, – предложила она.
– Вода холодная, сдурела? – хмыкнула Юлия.
– А Дуся по утрам у себя в имении в бочку со льдом залезает, да? – не унимался ГарГарик. – Моржуешь, старуха?
– Я в отличной форме.
– В твои-то годы!
– Я тебя переживу, – Дуся-Евдокия наставила на него палец. – А ты сдохнешь от своего снежка.
Гарик отсалютовал ей бокалом.
– Снежок? У кого? – встрепенулось тело в шезлонге. – Господа, что, дилер приехал?
Это хрипло-раскатисто-забубенно по-есенински произнес актер Иван Фонарев, которого Мещерский тоже поначалу не приметил.
Юлия Смола встала и направилась к нему. Села на подлокотник соседнего плетеного кресла и запустила ему в кудрявую шевелюру свои наманикюренные коготки.
– Убери от него руки, – сказал Гарик Тролль.
– Это почему же? – спросил Юлия Смола.
– Ваня, как тебя приняли в театре на Тверской? – бросил ему ГарГарик. – Нескончаемые овации, да? Крики браво? Гений сцены, новый Смоктуновский?
Актер Иван Фонарев ничего не ответил.
Мещерскому было непонятно, о чем речь, но его пора-зила мгновенно воцарившаяся на террасе тишина.
Дуся-Евдокия направилась, пошатываясь, к столику, взяла недопитый бокал.
– Скоты вы все безрогие, – сказала она. – Артемий Ильич, ваше слово – как набат. Скоты мы все тут, правда?
– Вертеп, – глухо произнес Клинопопов. – Вы по-человечески и говорить-то друг с другом не можете, лаете, как псы.
Ознакомительная версия.
