— Когда, говоришь? — словно испытывая терпение Кургузого, буравил его тяжелым взглядом Сохатый. — Да в тот самый вечер твоего корефана и шлепнули, когда ты рванул из поселка.
Уже не в силах скрыть свое состояние, Семен с трудом воспринимал услышанное.
— А кто… кто его? — выдавил он из себя, хотя уже догадывался о возможном варианте ответа.
Криво усмехнувшись, так что вымученная ухмылка перекосила его лицо, Сохатый плеснул в стакан граммов пятьдесят водки, зачем-то понюхал ее и уж было поднес стакан ко рту, как вдруг отставил его в сторону.
— Кто, говоришь? А Бог его знает, кто. Стрелок ведь визитки своей в том кедровнике не оставил!
И замолчал, тяжело уставившись на Семена, который, казалось, уже не находил себе места под этим уничтожающе-тяжелым взглядом. Потянулся снова за стаканом, подумал немного и, словно осьминог обхватив его цепкими узловатыми пальцами, одним глотком выплеснул водку в себя.
В дверном проеме вновь нарисовалась Зинкина голова.
— Жрать-то будете? — спросила она с неподдельной обидой в голосе.
— Погодь малость, — отмахнулся Сохатый. И убедившись, что Зинка скрылась на кухне, повернулся к насупившемуся Семену: — Слушай… а случаем не ты его? Все вроде бы сходится. И то, что девку промеж собой не поделили, да и накрыл он тебя в землянке. Я-то понимаю… Срок мотать никому не охота. Тем более вторая ходка по одной и той же статье. На полную катушку намотать могли.
Хоть и думал Семен примерно о том же, однако это обвинение, поставленное ему прямо в лоб, заставило его дернуться, и его лицо исказилось.
— Что? — вскинув глаза на Сохатого, дернулся он. И будто приходя в себя от услышанного, медленно поднялся со стула. — Чего? Я… Серегу?.. Да ты чего буровишь, с-с-сука?
— Охолонь, охолонь! — осадил его Сохатый. — Это ж не я боталом телепаю, а люди говорят.
— Чего говорят, гад?! — уставился на него Семен. — Ты же знаешь, что я в тот вечер сюда рванул, к Зинке.
— Это ты мне говоришь? — перекосился в усмешке Сохатый. — Ты лучше об этом следователю да ментам расскажи. Может, и поверят… этак годков через десять. А то и через все пятнадцать, учитывая обстоятельства дела.
— Да ты… — почти задыхался Семен. — Ты чего?.. Ты хочешь сказать, что я?..
— Сядь! Не шебурши! — осадил его Сохатый. — А сказать я то хотел, что самое лучшее для тебя сейчас — это рвануть отсюда куда-нибудь подальше и залечь где-нибудь на годок-другой. Пока вся шумиха не утихнет. Я имею в виду этого козла из Москвы. А кто твоего парашютиста долбанул — это меня меньше всего колышет.
Сохатый замолчал и, откинувшись на спинку стула, вновь потянулся рукой к бутылке. Вконец протрезвевший Семен угрюмо сверлил его глазами.
— Вот, значит, как оно выходит, — процедил он сквозь зубы. — Тебя, значит, это менее всего колышет. И ты, выходит, знать не знаешь, кто завалил Шаманина, а на меня, получается, все стрелки переводят?
— Выходит, что не знаю, — с угрозой в голосе протянул Сохатый. — И ты на меня…
Он замолчал, и видно было, как сжались в кулаки его мосластые пальцы.
Теперь уже Семен в упор разглядывал Сохатого.
— Не знаешь, значит?
Семен взял со стола стакан, опрокинул в себя водку, словно это была вода, так же молча поставил стакан на блеклую клеенку. В голове, мешая сосредоточиться, раскаленным гвоздем засела одна-единственная мысль: «Выходит, они его, Семена Кургузова, козлом отпущения делают. А Серегу Шаманина, значит, того… чтобы не проболтался. И этого москвича — тоже. А его, Семена, выходит, под статью Уголовного кодекса?.. Лихо!»
В груди вдруг перехватило дыхание, и что-то острое кольнуло под сердцем.
Будто пробуждаясь, он тряхнул головой и словно бы трезвыми глазами посмотрел на Сохатого. Тот стоял спиной к нему у допотопного буфета, с интересом разглядывая запрятанную под стекло картинку: белокожая, напрочь голая бабенка, по которой могла бы тосковать ночами вся камера в СИЗО, подняв руки, укладывала волосы, а у ее ноги, при виде которой могло перехватить дыхание, пристроился черный, как начищенный милицейский сапог, негритенок.
Увлеченный этой бабенкой, которую тронь, казалось, и оживет, он не услышал, как из-за стола поднялся Семен, как прихватил правой рукой бутылку за горлышко и с размаху опустил ее на запрятанный в плечах затылок…
Сохатый пошатнулся всем корпусом, как волк, крутанулся к Семену:
— Сука! Ну, гляди, с-с-сука…
С трудом удерживаясь на ногах, он ухватил за спинку стул и швырнул в Семена. Тот успел уклониться, раздался дрязг разбитого оконного стекла, и стул вместе с осколками вылетел на улицу.
Диким криком заверещала появившаяся в дверях Зинка. Не обращая на нее внимания, Семен опрокинул на Сохатого стол и что было сил ударил его кулаком в лицо.
По-прежнему в коридоре орала звериным бабьим криком Зинка, а на улице гудела собравшаяся под высаженным окном толпа. Кто-то требовал милиционера…
Под окном продолжали шуметь люди, а в дверь уже настойчиво звонили, как могут звонить только представители закона.
Безвольно опустив руки, Семен тупо смотрел на обмякшего, совсем непохожего на себя Сохатого. Неловко подвернув руку, уткнувшись лицом в пол, он лежал в луже крови, словно напоказ выставив рваную рану на затылке, из которой, заливая мощную шею и воротник клетчатой ковбойки, текла кровь.
Валялся опрокинутый стол, тускло зеленели на полу битые стекла бутылки. Остро, до тошноты, воняло разлившейся по полу водкой.
Глядя на все это безобразие, тоскливо, будто по покойнику, подвывала Зинка. Не обращая внимания на звонки и стук в дверь, она присела было на корточки, чтобы собрать осколки, но вдруг резко выпрямилась, с ненавистью уставилась на Семена.
— Сволочь, гад, бичара проклятый! — кричала она. — Сам ничего не имеешь, так и меня по миру пустить хочешь? Паразит проклятый! Где я теперь денег на окна возьму? Может, ты расщедришься? А ну плати, гад!
Семен, казалось, даже не замечал этого крика, и только в тот момент, когда, казалось, она уже готова была вцепиться ему в волосы, процедил, даже не повернув головы:
— Закройся, фуфло нечесаное. Да дверь открой. А то ведь менты и выломать могут.
Зинка заголосила еще больше, и ее припухшее лицо скривилось от ненависти.
— Сволочь! Бичара! Знала бы — в жизнь не приняла. А то ведь, бичара проклятый… жить, Зина, будем… чтоб все по-людски… И на вот тебе — по-людски!
Она сунулась было к Сохатому, склонившись над ним, как вдруг резко распрямилась и с ужасом в глазах уставилась на своего сожителя.
— А если… если убил?
— Не болтай лишнего, дура! — оборвал ее Семен. — Говорят тебе, дверь открой.
— Да, да, щас…
Не спуская остановившегося взгляда с распластавшегося по полу гостя, Зинка отступила на шаг и, зажав рот пухлой ладонью, боком, по-рачьи, двинулась к двери. Но туг же остановилась, просящее посмотрела на Семена.
— А может, не надо… открывать? Позвонят, позвонят — и отвалят. А мы… того? Может, и не убил еще. А?
— Открывай, дура! — выдавил из себя Семен, но, видя, что Зинка продолжает все так же оторопело стоять, уставившись на Сохатого, сплюнул и, обреченно вздохнув, прошел в полутемный коридорчик. Щелкнул запором.
— Чего не открываете? — хмуро спросил рослый сержант, переступая порог. За ним стоял еще один милиционер и так же хмуро смотрел на Семена и выскочившую следом за ним в коридорчик все еще подвывающую Зинку.
— Чего это у вас тут стекла летят? Дрались, что ли? — подозрительно спросил он, рассматривая покрасневшее, с грязными потеками черной туши Зинкино лицо.
— Да! — схватилась за соломинку воспрянувшая Зинка. — Малость того… поссорились. Выпивши он пришел, правда, совсем малость, ну я и…
— А чего ж стекла бить, если совсем мало выпивши пришел? — удивился сержант. — Совсем, что ли, у вас, баб, крышу снесло?
— А я это того… нечайно, — продолжала крутиться Зинка, загораживая собой дверь в комнату. — Вы уж простите меня, ради бога. А стекла на улице… стекла я мигом приберу.
— Вообще-то, в отделение бы вас обоих свезти, — с ленцой в голосе процедил сержант, — да штрафануть бы вас по всем правилам под протокол…
— А ты свези! — неожиданно отозвался молчавший до этого Семен. — Свези, сержант, свези. Потому как баба она мне посторонняя, да и подрался я вовсе не с ней. Ну, чего зенки пялишь? — крутанулся он к Зинке. — Сдвинься, говорю! Дай людям в комнату пройти.
Не особенно церемонясь, он оттолкнул Зинку в сторону и, не оборачиваясь, прошел в комнату. Следом за ним вошли и оба милиционера. И застыли на пороге, уставившись на окровавленного мужика.
— Вот тебе и выпимши пришел… — удивленно присвистнул напарник сержанта. — Бабу, что ль, не поделили? — неожиданно заключил он, кивнув на застонавшего мужика.
