были преисполнены загадочной тревоги – всё так же, как тогда на лестнице, когда Пьетро не знал, что за ним наблюдают. Теперь я поняла, увидела яснее – то была не тревога, а печаль, грусть, но живая, трепещущая; грусть была частью Пьетро, как его плечо или бедро.
Это была картина. Великолепная. Честная. Полная ощущений, присутствия. Я любила эту картину, с первой секунды любила. Хотела её обнять, прижаться, услышать её сердце. Я не испытывала ничего подобного в своей жизни.
– Видите ли, Орнелла, я далеко не во всём искусна, хоть вы обвинили меня в обратном, но мне подвластно некоторое искусство, это то, чем наполнена моя жизнь. Я вижу, я восхищаюсь, созидаю, прокладываю себе дорогу, пишу свою маленькую историю. И поэтому я не пуста, я не скучаю одна, это мой мир, он богат, целен, часто у него этот едкий маслянистый запах.
Я смотрела на её мир – её картину – и неожиданно для себя понимала всё, о чём она говорила.
– А красота живёт, только когда её видят. Пьетро не знает, как он красив. Так и помрёт, не узнав, я в этом уверена. Он видит только, на что способны его руки, и больше ничего. Я посчитала кощунством не запечатлеть то, что сотворили руки божьи.
Моё сердце вдруг заныло странной болью.
– Он беден, и когда с приходом зимы я предложила ему позировать, он согласился почти не раздумывая. В наших палестинах с работой туго, но бедному мальчику ещё тяжелее. У него никого нет, кроме хворающей бабушки. И меня.
Последнее вернуло мне привкус дёгтя. Я спросила:
– Зачем вы тогда задёрнули занавеску?
Она сразу поняла, о чём речь.
– Мне не нравилось освещение. В полдень резкий свет даже с облаками, а я не люблю резкость, – сообщила она, повернувшись ко мне, и я поняла, что нам больше не о чем говорить.
Я осталась безоружна, без понимания, с чего начинать, была ли возможность что-то поменять. Чёрная душа крёстной оказалась вовсе не чёрной, просто я не знала этих оттенков жизни, не желала быть поучаемой. Где я теперь? Сама же добивалась, сама сюда шла, называя это пристанище свободой. Почему я теперь чувствую, будто угодила в капкан этой свободы, попала в её плен?
– Напрасно вы сняли крест, дорогая.
Голос синьоры застал меня на ступеньках. Из гостиной продолжала вспыхивать музыка. Позже я узнала, что это Чайковский.
– Я… купалась, решила его снять.
– Это совсем не обязательно. Носите его всегда. И подумайте о венчании, для матери Нино это многое значит. Синьора Флавио хочет внука. Вам следует знать, что обычно она своего добивается.
Я взглянула на небо из лестничного окна. В одном крёстная ошибалась: дождя сегодня не предвиделось. Из-за облаков показалось солнце, совсем белое, жаркое, не жестокое, но без признаков тепла, сострадания, любви. В нём было равнодушие ко всему, что творилось на земле. Когда-то, ещё утром, и я была такой.
«СТАЖИРУЮСЬ ПРИВЕТ СИНЬОРЕ ПАПА ЛЮБИТ НАПИШИ»
Мамина телеграмма походила на меня в те дни: пропущенные знаки препинания, недосказанные слова, ускользающие смыслы… Сумбурная, бессмысленная, ни на что не ориентированная.
Одно я понимала – что совсем не хотела видеть Нино. Было неловко за то, что я с ним сделала. Конечно, и он небезгрешен, но если верить Валентине, ответственность всегда несёт женщина, потому что женщина изначально умнее и лучше понимает происходящее, пока у мужчины туманится разум. Как удобно, решила я, когда «туманится разум». Так можно и вообще что угодно творить себе; впрочем, я же и творила, считая свои поступки промыслом природы, уж не мне обвинять бедных мужчин в их неспособности нести ответственность. Да, во всём виновата одна природа. До чего я жалкая!
Обзавестись бы волшебной лампой из «Тысячи и одной ночи», я бы пожелала больше никогда не встречать Нино. К утру следующего дня мне удалось свыкнуться с фактом, что он был первым мужчиной, которому я «затуманила разум». Школьная подруга уверяла: первого почти никто не помнит, ему доверяют перерезать праздничную ленту, но дальше порога не пускают и быстро забывают, а вот со вторым обживают дом.
С Нино всё-таки нужно было объясниться. Пускай он перерезал праздничную ленту, но жила-то я в его доме. Всё равно что прийти в гости, подсластить гостинцем, побить несколько ваз и усесться пить чай, не объяснившись. Я знала, что мыслила вульгарно… Тогда я искала защиту в чём угодно – то тянулись часы, когда перспектива оказаться перед матерью Нино меня отнюдь не веселила и была вполне реальна; этот страх вгрызся в моё существо подобно тому, как синьора Флавио вросла корнями в своё чадо. Но, полагаю, я просто оказалась не лишена совести.
Нино пытался со мной встретиться вчера, но я, увы, «спала весь день». Я слышала с утра его машину. Я была тенью. Ходила, расшатываясь туда-сюда, по комнате, молчала, мычала, после тихого завтрака села рисовать пейзаж. И постоянно ощущала это око, следящее за мной. Когда Валентины не было в поле зрения, она могла быть где угодно. И это меня злило и пристыжало. В какой-то момент даже захотелось, чтобы рядом оказалась мама, а это странно. Но от этой мысли быстро нахлынул дискомфорт, и я вроде опомнилась.
Итак, я рисовала, опять свои холмы, стекавшиеся к центру. Ничего существенного не поменялось, как в натуре, так и в моей мазне. Только вновь приплыли облака и завесили собой небо. Сегодня они были крепче, гуще. Я не стала добавлять их в картину, хотя не могу сказать, что они мне были не по душе. Но у меня светило солнце, бледный могущественный шар. А начну их рисовать, так они обязательно быстро улетят, и жди их потом. Работа встанет.
А синьорины хризантемы, кстати, слегка понурились лепестками, но стебельки оставались тугими. Правда, только с виду, я сдавила один стебель за завтраком и обнаружила, что он несколько обмяк. Цветы стояли в высоком кувшине рядом с моими георгинами и уже не символизировали прощанье с молодостью Валентины, а олицетворяли мою собственную ошибку, были мне напоминанием.
Как будто тихонько зажужжал шмель над правым ухом… Сердце затомилось, его не обманешь. Вскоре я уже отчётливо слышала приближавшийся мопед. Я задеревенела в ожидании. Мотор заглох. От подъездной аллеи шёл Пьетро с чем-то увесистым в руках и сумкой через плечо. Я отвернулась к холмам. Вид у меня был глупый, должно быть. Сидела там, рисовала. Тоже мне, художница!
