и Федотом крышу у Нагайцевых подлатать. Платят по пять копеек за день работы.
– Каждому? – не поверила Марфа.
– Они только батюшку наняли. А он уж с собой парней захватил. Спину он сорвал, тяжело ему, ежели не подсоблять. Три дня уже работают. Пятнадцать копеек принесли.
– Ну да, за крещение заплатить можно, – невпопад заметила Марфа.
– Ты что? Тяжелая? – Наташка оглядела тонкий Марфин стан.
– Нет, это я просто так сказала, – успокоила любопытство сестры Марфа.
– А почему? Ты же уже давно замужем. Больше полугода прошло. Мамка бы уже точно забеременела.
– Мама что, опять ребенка ждет? – ужаснулась Марфа.
Ей было жаль мать, потерявшую все зубы и вообще здоровье из-за того, что последние шестнадцать лет она только и делала, что вынашивала, рожала и кормила.
– Нет вроде, – покачала головой Наташка. Понизила голос до шепота: – Мне кажется, она ребеночка недавно вытравила. Сначала уходила куда-то, почти день ее не было, а вечером пришла и двое суток наизнанку выворачивалась. Так ее рвало, что просто ужасть.
– Ее дело, – ответила Марфа искренне. – И так есть нечего.
На мгновение ей стало стыдно от того, что своим решением она возвращает на плечи отца еще один рот. Наташка теперь смотрела на нее заискивающе.
– Марфушка, а ты вкусного ничего не принесла?
Марфа покачала головой. Она понимала, как действовала на вечно голодную Наташку мысль о яствах якунинского дома, но, уходя оттуда, не могла взять даже краюшку хлеба. Для нее это было сродни воровству. Ее собственный желудок заурчал, напоминая, что скоро время завтрака. Свекровь уже наверняка встала и заметила пропажу строптивой невестки. Интересно, что они будут делать? Кинутся в погоню или сделают вид, что Марфа им и даром не нужна?
В дверях дома появился отец. Увидел Марфу, снова скрылся из виду, а потом вернулся, держа в руках кнут. Она остолбенела, как увидела.
– Зачем пришла? Убирайся к законному мужу.
– Батюшка, – Марфа кинулась к нему в ноги, заплакала горько, надрывно. – Никиту вчера отец в город отправил. Подальше отсюда. А сам ночью полез ко мне. Я насилу вырвалась и домой убежала. Пустите, батюшка. Не могу я там. Нельзя мне.
Отец на мгновение замер, а потом отпихнул Марфу ногой.
– Убирайся обратно. Твой дом там, у Якуниных, а не здесь. Не ценишь ты того, что тебе судьба в руки дает. Уходи. И чтоб я тебя здесь больше не видел.
– Батюшка, но это же позор. Не хочу я так. Не смогу. Я же за защитой пришла.
– Муж твой тебе защита. Муж, – с силой выговорил отец. – И больше никто. Уходи, Марфа. Не доводи до греха. Якунины теперь твоя семья. А Григорий Никифорович в той семье старший. Что он скажет, то и делай. Ты – сноха, вот и поступай, как положено, из уважения к старшим.
– Батюшка, да это же грех, – еле слышно сказала Марфа. – Церковь так считает. А если Никита прознает… Я же на всю округу опозорена буду.
– А если ты сейчас тут останешься, то что? Позору меньше? Все же будут обсуждать, что Аграфенина старшая дочь из семьи мужа сбежала. Люди пальцем показывать станут. Ты о сестрах подумала? Им в таком случае где женихов искать прикажешь?
За спиной у Марфы завыла белугой напуганная Наташка.
– Артем! – крикнул отец.
На пороге появился четырнадцатилетний брат. Высокий, крепкий, ладный, похожий на небольшого мужичка.
– Да, батя.
– Проводи сестру домой. Да проследи, чтобы она сразу туда пошла, а глупостей не наделала. Понял?
– А Нагайцевы как же?
– Пока с Федотом пойду, вернешься – приходи подсоблять.
По дороге в Глухую Квохту Марфа, как ни было ей стыдно, но рассказала обо всем брату. Тот сжал кулаки, огромные, тяжелые от постоянной работы, совсем не детские.
– Пришибу я его. Не сможет он тебя трогать.
– Ты что, Артемка, – испугалась вдруг Марфа. – Тебя в острог посадят, а потом на каторгу сошлют. Разве ж можно о душегубстве помышлять? Зря я тебе пожалилась. Ты не волнуйся, я справлюсь. Может, если буду на своем стоять, то Григорий Никифорович меня и не тронет. В конце концов, у него Василина есть. Она-то, в отличие от меня, на все согласная. Так и разделим свою участь. Ей свекра ублажать, мне всю работу по дому делать.
Примерно с месяц так все и шло. Ее возвращение после краткого исчезновения Якунины восприняли как само собой разумеющееся. Даже наказывать в тот день не стали. Правда, с этого дня работы у Марфы стало в разы больше, а вот еды, наоборот, меньше. Ее даже за общий стол не пускали. Миску похлебки ставили в угол на кухне, там она и ела, пристроившись у окошка.
Арину Петровну, до этого державшуюся холодно, но вполне дружелюбно, теперь словно подменили. Каждый день она находила, за что прицепиться к невестке, кричала на нее, попрекала куском хлеба, таскала за косы. Григорий Никифорович же то и дело отвешивал Марфе тумаков, от которых она летала чуть ли не через всю горницу. Один раз бровь разбила, другой – нос.
Доставалось и Василине, на которой свекор то и дело тоже вымещал лютую злобу на Марфу. От Никиты же не было даже весточки. Как уехал в город, так и пропал, не давая о себе знать. За неделю до Рождества им в очередной раз обеим досталось. Василина во время мытья посуды разбила две тарелки, за что их тут же отходили плетьми.
Тихо выла в своем углу жена Степана, вытирая юбкой кровь с рассеченной плетью кожи ног. Скула у нее тоже была разбита, глаз вздулся, и Марфа вдруг подумала, что может остаться след, портя всю Василинину красоту.
– Я больше этого не переживу. Руки на себя наложу, если кривой останусь, – сквозь плач сказала невестка.
Марфа молчала, прислушиваясь к боли и ломоте во всем избитом теле.
– Не бойся, – наконец сказала она. – Больше он нас не тронет.
Она сама подошла к свекру, считавшему в амбаре мешки с зерном. Посмотрела прямо в глаза. Без улыбки, но и без испуга. Тот сразу все понял, перестал смотреть волком, улыбнулся, протянул огромную ручищу, погладил Марфу по щеке. Нежно. Ласково. Она закрыла глаза, но не дернулась, послушно дала уложить себя на пересчитанные мешки, покорно развела ноги.
С того самого дня кончилась для Марфы Якуниной тяжелая жизнь. Враз подобревшая свекровь больше не нагружала ее работой по дому, что-то перевела на Василину, потерявшую свой статус любимицы, зато сохранившую правый глаз, что-то на наемных батрачек.
Ела теперь Марфа за столом, щи ей наливались такие густые, что ложка стояла,
