По дороге в аэропорт Джик все время ворчал. Во-первых, он не сможет увидеть крикет. Во-вторых, я не дал ему зайти в отель за картинами. В-третьих, в Алис ему будет слишком жарко в костюме для скачек. В-четвертых, он не собирается пропускать Мельбурнский кубок из-за какого-то прохвоста в галстуке-бабочке.
Но он не позволил себе и намека на то, что ему приходится оплачивать наш проезд собственными аккредитивами, так как свои туристские чеки я оставил в отеле.
Мысль «не возвращаться» подала Сара.
– Если мы собираемся исчезнуть, то вперед. Во время пожара гибнут те, кто бросается в огонь спасать свой кошелек.
– А вам не обязательно ехать, – сказал я.
– Но мы уже через столько прошли. Как же я буду жить дальше, если сейчас не позволю Джику помочь тебе? А вдруг с тобой что-нибудь случится?
– Ты никогда бы мне не простила!
– Ты прав, – печально улыбнулась она.
Мне показалось, что никто не заметил, как мы ушли с ипподрома, и ни одна машина не преследовала нас, пока мы ехали в аэропорт. Ни Грин, ни горе-художник не путались у нас под ногами и не старались нам помешать. Мы без всяких приключений вылетели первым же рейсом в Аделаиду, а оттуда на совершенно пустом самолете в Алис-Спрингс.
От Аделаиды на север земля под нами постепенно меняла цвет от зеленого к серому, а потом до окраски ярко-красного кирпича.
– ВАН, – проговорил Джик, показывая вниз. – ВАН – сокращение от Великого Австралийского Ничто.
Земля действительно выглядела пустынной и дикой – только кое-где виднелись ниточки дороги и редко-редко одинокие фермы. Я любовался пейзажем, пока не стемнело и пурпурные тени не поглотили все вокруг, как прилив. Самолет летел на север.
В Алис вечерний воздух пахнул на нас таким жаром, будто кто-то забыл выключить духовку. То везенье, которое одарило нас нужным рейсом, как только мы прибыли в Мельбурне в аэропорт, не изменило нам и здесь: в новом мотеле, куда нас подвез неразговорчивый таксист, оказались свободные номера.
– Сезон закончился, – буркнул таксист, когда мы поблагодарили его. – Скоро тут будет слишком жарко для туристов и отдыхающих.
В наших номерах работали кондиционеры. Джик и Сара остановились на первом этаже, из их номера дверь вела прямо в тенистую аллейку, а оттуда – в садик с бассейном. Мой номер был на третьем этаже соседнего крыла. В него можно было также попасть по лестнице, скрытой в тени дерева, и длинной открытой галерее. Земля вокруг мирно зеленела, освещенная светом редких прожекторов, укрепленных на пальмах и эвкалиптах.
Ресторан в мотеле закрывался в восемь вечера, и мы направились в другой, находящийся на главной улице. Ее проезжая часть, в отличие от всех боковых улочек, была асфальтирована. Тротуары были не везде – частенько нам приходилось идти просто по мелкому гравию. При свете фар проезжающих автомобилей сквозь дымку поднятой пыли мы видели, что щебень имеет ярко-красный оттенок.
– Адская пыль, – сказала Сара. – Впервые вижу собственными глазами. Моя тетушка клялась, что такая пыль набилась в закрытый чемодан, когда она ездила на Эерз-Рок.
– А что такое Эерз-Рок? – спросил я.
– Сразу видно англичанина, в Австралии это знает даже ребенок. Это обломок песчаника длиной в две мили и высотой около трети мили, занесенный сюда каким-то глетчером в ледниковый период.
– Он стоит в пустыне, за много миль отсюда, – разъяснил Джик. – Обиталище древних колдунов, которое теперь поганят лучшие представители нашего общества.
– Ты сам там был? – спросил я сухо.
– Нет, – усмехнулся он.
– Не все ли равно? – протянула Сара.
– Он имеет в виду, – пояснил Джик, – наш зазнавшийся друг имеет в виду, что не следует судить о том, чего не видел собственными глазами.
– Но чтобы поверить в остроту зубов акулы, совершенно необязательно быть ею проглоченным, – заметила она. – Можно верить и в то, что видели другие.
– Все зависит, откуда они смотрели.
– Факты – уже не суждения, а суждения – еще не факты, – продекламировал Джик. – Так много лет назад гласил Закон Тодда.
Сара насмешливо глянула на меня:
– У него оттаивает замерзшая память?
– Эмоции – скверная основа для политики, это тоже его слова, – продолжал Джик. – Зависть – корень всех бед… Что еще я забыл?
– Наибольший вред причиняет ложь тех, кто в нее верит.
– Ты весь в этой сентенции, – резюмировал Джик. – Жаль, что ты не умеешь рисовать.
– Сердечно благодарю за откровенность!
Наконец мы добрались до ресторана и съели такой роскошный ужин, что оставалось только снять шляпу перед людьми, которые в городок с тринадцатью тысячами жителей, окруженный сотнями миль пустыни, завозят продукты, одежду и другие товары.
– Алис-Спрингс основан сто лет назад как станция трансавстралийской кабельной связи, – пояснила Сара. – А теперь информацию передают, отражая сигналы от спутников связи.
– Клянусь, что содержание посланий не стоит такой технологии. Подумать только, – продолжал. Джик, – как в небесных сферах выстукивают: «Встретимся в пятницу. Этель».
В ресторане мы узнали, как пройти к картинной галерее «Ярра Артс», то есть до ее местного филиала. Она находилась в торговом пассаже, закрытом для проезда машин. В тусклом свете единственного уличного фонаря мы увидели весь выставленный в витрине товар – два пейзажа, на которых была изображена желто-горячая пустыня.
– Грубо, – заявил Джик, чья палитра тоже не отличалась пастельностью тонов. – А галерея, – продолжал он, – надо полагать, заполнена копиями Альберта Наматджиры местного производства. Туристы покупают их тоннами, на вес.
Мы пошли назад к мотелю, настроенные друг к другу более дружелюбно, чем за все время моего пребывания в Австралии. Возможно, потому, что безграничная пустыня вокруг нас навевала чувство одиночества и беззащитности. Во всяком случае, когда я на прощание поцеловал Сару в щечку, мой поцелуй символизировал не просто мирный пакт, как утром, а еще кое-какие чувства в придачу.
– Вы не поверите, – сказала Сара за завтраком, – главная улица в городке носит название Тодд-стрит. И речка тоже – река Тодд.
– Ничего не поделаешь – слава, – заметил я скромно.
– И здесь одиннадцать художественных галерей.
– Она уже познакомилась с буклетом местной ассоциации туризма, – сказал Джик.
– А еще есть китайский ресторан, который продает блюда на вынос.
– Только представь себе, – скривился он, – и все это натыкано в центре местной Сахары.
Днем и вправду палило нестерпимо. Диктор по радио бодрым голосом читал прогноз: в полдень температура достигнет тридцати девяти градусов по Цельсию, что соответствовало ста двум градусам по полузабытому Фаренгейту. Шагнуть из прохладного номера на раскаленный балкон уже оказалось острым ощущением, тащиться же не менее полумили до галереи было ужасной пыткой.
– Если здесь жить постоянно, то можно было бы привыкнуть, – сказал Джик.
Мы снова и снова ныряли в спасительную тень раскидистых деревьев, а горожане вокруг ходили с непокрытыми головами, словно жара их не касалась.
В галерее было тихо и пусто, работали кондиционеры, а возле стояли стулья для случайных посетителей.
Джик как напророчил. Здесь было выставлено множество добротных акварелей, типичных для школы Наматджиры – австралийского художника-аборигена. Они по-своему хороши, но мне такая манера не по душе. Я люблю непрорисованный контур, размытые границы, использование фактуры и простор для домысливания. Следует отдать ему должное, глаз у него был острым как алмаз. Где-то я читал, что он написал свыше двух тысяч картин. Естественно, Наматджира пользовался безграничным авторитетом в стране. Здесь одиннадцать художественных галерей. Мекка для художников и журналистов. На мемориальной доске было написано, что Наматджира умер в больнице Алис-Спрингса в августе 1959 года.
Минут пять мы блуждали в одиночестве, прежде чем внезапно раздвинулась занавеска и появился смотритель галереи.
– Вам понравилось?– спросил он.
В его голосе звучала надежда, что мы быстренько уберемся отсюда, чувствовалось, что туристы надоели ему до чертиков. Маленький и бледный человечек с длинными волосами и большими темными глазами с тяжелыми веками. Он был того же возраста, что и мы с Джиком.
– У вас есть еще какие-нибудь картины?
Он бросил взгляд на нашу одежду. На нас были брюки и рубашки, в которых мы ходили на скачки. Без видимого энтузиазма он откинул занавеску из пластика и пригласил нас войти.
Внутреннее помещение было отлично освещено благодаря прозрачной крыше. Стены оказались завешанными десятками картин, у нас даже глаза разбежались.
На первый взгляд казалось, что тут огромное количество голландских натюрмортов, пейзажей, французских импрессионистов и портретов кисти Гейнсборо. Но, присмотревшись более внимательно, мы поняли, что, хотя это оригинальные, писанные маслом полотна, все они далеко не шедевры. Такие картины обычно продают с пометкой «школа», так как сами художники даже не подписывают их.
