Жалелось, очень жалелось Сенькевичу, что уже нет в живых Пташука. Он по всем внешним данным тоже включался в схему преступления: жена и сын на даче, доступ к ключам имел наилучший, привычки Децких знал назубок, одна заковырка — прибыл электричкой. А есть своя машина, думал Сенькевич. Если от дома Децких на вокзал машиной, а еще от сберкассы к дому Децких снова машиной, то появляются минуты, и немало. Сенькевич отметил в уме, что надо расспросить гостей Децкого, где именно встретились на вокзале, когда и кто первым увидел Пташука.
— Давай-ка, Валера, прокатимся с ветерком, — сказал Сенькевич водителю и определил маршрут: от сберкассы к дому Децкого, а затем — на вокзал.
Тронулись, Сенькевич засек время. Потребовалось соответственно три с половиной и шесть минут. К ним Сенькевич прибавил пять минут, затраченные на повторное посещение квартиры. Округленно выходило пятнадцать минут, и значит, преступник должен был выйти из сберкассы в девять тридцать пять. Но это противоречило рассказу кассирши. И еще одно рассуждение мешало Сенькевичу принять такие расчеты: Пташук не мог бросить на вокзале свою машину. А чужую? А частник? А такси?
— Сколько, Валера, сейчас времени? — поинтересовался Сенькевич.
— Час.
— Обедать не хочешь?
— Как прикажете.
— Ну уж, прикажете. Попрошу. Может, отложим на полчаса?
— Хоть на час.
И они поехали к дому Павла.
Во дворе уже собирался народ. Сенькевич вышел из машины и подошел к толпе. У подъезда в кругу деловых мужчин стоял Децкий. Недолго подождав, Сенькевич его окликнул.
— Юрий Иванович, прошу извинить, что в такой час, — сказал он раздосадованному Децкому, — но минутное дело. Нет ли здесь кого-нибудь из ваших купальских гостей?
— Почти все.
— Пригласите, если не затруднит. Я на скамеечке обожду. Кого-нибудь, кто ехал вместе с Пташуком электричкой.
Через минуту к нему был подведен равный Децкому ростом крепыш и представлен:
— Смирнов. Петр Петрович.
Оставшись с Петром Петровичем наедине, Сенькевич пригласил его сесть рядом и назвался:
— Моя фамилия Сенькевич, я — инспектор уголовного розыска. У меня к вам, товарищ Смирнов, несколько вопросов.
— Пожалуйста! — изготовился Петр Петрович.
— Вы, как я понимаю, работали с Пташуком?
— Нет, он у Децкого работал, а я завскладом работаю.
— Мне не в том суть, — сказал Сенькевич. — Вы знакомы по работе?
— Да, по заводу.
— Так вот что меня интересует. Месяц назад вы ездили на дачу к Юрию Ивановичу. Постарайтесь вспомнить, где именно на вокзале вы встретились с Павлом Пташуком?
— Нигде, — ответил завскладом. — Мы с женой взяли билеты и сели в вагон. А встретились в Игнатово, на перроне.
— А не знаете, кто ехал вместе с Пташуком?
— Вроде бы никто. Каждые ехали врозь. Там такая была давка — сравнений для нее нет. Да и не договаривались встречаться…
— Ясно! — с приметной веселостью заключил Сенькевич. — Спасибо, товарищ Смирнов. Вы мне помогли.
— Что ж, рад, — ответил, однако, без радости завскладом.
Разговор, действительно, был полезным. Теперь версия о возможностях Пташука исполнить преступление получала реальную основу. Если не было встречи на вокзале, если каждая пара ехала сама по себе, отдельно от других, если компания сбилась в Игнатово по выходе их вагонов, то открывался простор для предположений, то Пташук терял зависимость от электрички. Задача его упрощалась, он получал свободное время; было бы лучше сесть в поезд, но не составляло беды и опоздать. От преступника требовалось одно — выйти на перрон в минуту прибытия поезда. Хитрость не отличалась оригинальностью — обогнать электричку машиной, явиться в Игнатово хотя бы минутой прежде. Технически исполнить такой ход легко: достаточно нанять частника или такси. Частника, конечно, предпочтительнее, но строить свой план в расчете на частную машину, налагать на него такое жесткое условие, преступник не мог: везти за город, в Игнатово, незнакомого пассажира — такого владельца собственной машины надо поискать. Времени же в обрез. Если и попался отзывчивый на чужую просьбу частник, то разыскать его теперь нереально. Но ровно столько же шансов, думал Сенькевич, что преступник воспользовался такси.
В обед встретив возле столовой Корбова, Сенькевич направил его в таксомоторный парк навести соответствующие справки; сам же, дождавшись машины, решил провести небольшой эксперимент на возможном маршруте движения преступника из города в Игнатово. Проезд от дома Децкого до городской черты занял четверть часа, а отсюда до остановки «Игнатово» — двадцать минут. Сенькевич отпустил преступнику еще пять — десять минут на поиски машины в городе. Если события двадцать четвертого числа развивались в таком порядке, то, думал Сенькевич, Пташук вышел из квартиры Децкого в десять с чем-то, самое позднее, в десять пятнадцать. Концы сходились. Походив по перрону, оглядевшись, Сенькевич решил, что преступник в ожидании поезда мог прятаться либо за станционной кассой, либо в туалете, других мест укрытия здесь не было. Поезд пришел, отворились двери, народ повалил на перрон и далее на дорогу, и тут преступник включился в толпу и прибился к знакомым.
Вернувшись в отдел, Сенькевич пометил на календаре два дела: узнать у Децкого, с какой сумкой прибыл Пташук на пикник; взять у Децкого для предъявления водителям снимок Пташука, сделанный в тот день на даче.
В шесть часов, когда он стал собираться домой, появился Корбов довольный, загадочный, веселый. По лицу помощника Сенькевич понял, что сейчас услышит нечто неожиданное. Но Корбов ни слова не сказал, а извлек из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и положил на стол. Сенькевич прочел: "Фамилии и адреса таксистов, ездивших утром двадцать четвертого июня в Игнатово. Сведения подготовлены по заказу инспектора уголовного розыска капитана Децкого".
— Что это за Децкий такой? — удивляясь, спросил Сенькевич.
— А это тот Децкий Юрий Иванович, — ответил Корбов, — по заявлению которого мы следствие проводим.
Децкий вернулся с поминок в десятом часу. Хоть и выпил за поминальным столом достаточно водки, был совершенно трезв, и хуже, чем трезв, — был опустошен, горестен, сам себе неприятен. Это состояние пришло еще там, когда стоя пили первую. Вдруг осозналось, что Павла нет; все жрут, пьют, кто искренне, кто поддельно горюет, а его нет — отнят, изъят. И не сам факт смерти показался ужасным — все мы смертны, да, все, кто в этот час плакал и хохотал, женился, рождался, работал, болел и кто тоскливо вздыхал, что Павлу выпал короткий век, все смертны — тут не было о чем горевать; ужаснуло другое, ужаснула мысль, что он сам спровоцировал эту смерть, поспособствовал ей, что рассказами о трусости Павла он всех пугал, вселял страх, ожидал какой-то решительной меры, что для собственного спокойствия он желал этой смерти, не убийства — так жестко желание не становилось, но исчезновения, немоты, отсутствия.
И случилось — Павел отсутствовал, онемел, исчез навсегда. И смерть случилась, когда он, Децкий, приблизился к тайне. Тогда, в моменты вечерних телефонных разговоров с Павлом, он уже не желал его гибели, сердился, но страх и злоба уже прошли, он уже примирился с его присутствием, с той опасностью, какую создает его страдание; но побуждение, сигналы на обрыв жизни Павла уже излучились, коснулись всех, и кто-то отреагировал. Теперь не имело значения, правильно или неправильно этот кто-то поступил. Смерть состоялась, и грех убийства не был личным грехом того, кто убил. Децкий чувствовал, что этот грех лег на него, вошел в душу и убивал душу. Нет, это не поминки, говорил он себе; он справит поминки, когда убийца получит свое, когда последует под могильный холм за Павлом, чтобы равно стало на весах. Он найдет убийцу; Децкий уже знал, как будет искать. Он думал, что уже имеет власть над убийцей, что ему дана возможность отомстить в любой угодный час — достаточно явиться к следователю Сенькевичу с повинной. И никто не спасется. Но Децкий знал, что никогда так не поступит. Есть своя жизнь, ее надо прожить сполна, и не там, а тут. Убийца должен исчезнуть, но он, Децкий, не имеет права исчезнуть вместе с ним, ибо жизнь за жизнь, а не две жизни за одну жизнь.
Есть убийца, и есть он — одинокий мститель. У него нет союзников, никто не поддержит его, никто ему не поможет; все хотят жить без перемен, без риска, без страха стычки с убийцей; все, кому Павел был опасен, радуются; у всех сквозь вздохи притворного горя слышен вздох облегчения. А если погибнет он, этим людям станет еще легче, страхи их ослабнут, земля под ногами, сейчас зыбкая, окрепнет.
Но кто решился?
Сквозь наплывы своих мыслей Децкий чувствовал, что знает разгадку, что он видел и что память его держит что-то такое, что сразу отвечает на вопрос: "Кто?" Он сел на тахту и, сжав виски руками и покачиваясь, попытался отыскать это важное, притаившееся в уме знание. Но горечь, чувство вины перед Павлом тяготили ум, он не мог отрешиться, расслабиться, освободиться, установить в мыслях покой.
