Когда Конде очнулся и взглянул на часы, оказалось, что уже пять минут третьего. Он быстро сдал книги и, поблагодарив библиотекаршу, пулей помчался к выходу. Молодой человек в штатской одежде протирал лобовое стекло сверкающего под безжалостными лучами солнца автомобиля с микроволновой антенной на крыше.
— Я Марио Конде.
— Я чуть было не уехал, — отозвался юноша.
— Ладно, двинулись.
Позже Конде узнал, что молоденький полицейский в штатском — официальный водитель лейтенанта Мануэля Паласиоса и что Маноло выбрал его потому, что тот был его точной копией за рулем, клонированной, должно быть, в какой-нибудь хитрой лаборатории: этот полоумный был способен не только полировать свою машину под нещадно палящим солнцем, но и преодолеть расстояние между Национальной библиотекой и усадьбой «Вихия» за каких-нибудь двадцать минут, каждая из которых обернулась сущим мучением и показалась Конде вечностью.
— Мы что, очень торопимся? — осмелился спросить он, когда шофер, давя что есть мочи на клаксон и что-то выкрикивая при этом, прокладывал себе дорогу к ротонде Фонтана света.
— Не знаю, я на всякий случай… — пробормотал тот и вдавил в пол педаль газа.
Когда Конде вылезал из машины на усадебной стоянке, он почувствовал, что ноги у него дрожат, а во рту совсем пересохло. Он прислонился к автомобилю, дожидаясь, пока его мышцы расслабятся, а сердце обретет свой нормальный ритм. И только после этого посмотрел на шофера-полицейского. В его взгляде читалась ненависть, жгучая ненависть.
— Будь ты проклят! — с чувством произнес он и зашагал в сторону бывшего гаража, где располагалась дирекция музея.
*
Обратно он решил вернуться по асфальтовой дороге. Он знал, что этот путь в три раза длиннее, чем тропинка, проложенная среди казуарин, зато подъем здесь был не такой крутой. К тому же он никуда не спешил. Вино и найденный жетон совместными усилиями спугнули его сон, и он заранее представил, как будет долго ворочаться и не сможет уснуть. В последнее время такое с ним постоянно случалось. На протяжении всего пути Черный Пес ни разу не отлучался, молча следуя за хозяином.
Миновав последний подъем возле гаража и домика для гостей, он обнаружил, что, уходя из дома, оставил открытой боковую дверь гостиной. Но вроде бы он закрывал ее?
Он преодолел шесть ступенек, чтобы подняться на окружавшую дом бетонную площадку, а потом еще столько же и оказался у парадного входа. Открыв дверь ключом, он вгляделся внутрь. Лампы были по-прежнему зажжены; на ковре из филиппинской пряжи виднелись часы, бутылка и бокал; картина Миро висела на стене в столовой, а полотно Хуана Гриса — на прежнем месте в гостиной, и над всем витал дух одиночества, невольно заставляя вспомнить о бесшабашных вечеринках с морем выпивки и бесконечными разговорами, какие некогда устраивались в этой самой комнате и часто начинались с поджигания пороховых зарядов и залпа из двух миниатюрных бронзовых пушек в честь самых дорогих гостей. Черный Пес застыл в дверях, всматриваясь по примеру хозяина вглубь дома, но когда попытался войти внутрь, был тут же остановлен:
— Спокойно, Черный… На сегодня достаточно. — Пес замер и поднял на него глаза. — У тебя есть свой коврик. И хорошенько охраняй дом, ты ведь у нас замечательная собака. — Он погладил пса по голове и легонько потрепал за уши.
Потом запер сначала основную дверь, а после — ту, что вела на крытую галерею и к беседке. Непонятно, как он мог забыть запереть ее, отправляясь на обход. Ругая себя за промашку, он подошел к маленькому деревянному бару, налил в стакан на два пальца джина и залпом выпил его с таким видом, словно это было ненавистное снадобье для успокоения нервов. Потом погасил некоторые из ламп, оставив гореть ближайшую к своей комнате, чтобы чувствовать себя уютно. В отсутствие Мисс Мэри он предпочитал спать в своем кабинете, чтобы не возникало ощущение покинутости при виде широкой кровати, предназначенной для двоих. Войдя в кабинет, он снял с плеча автомат и поставил его рядом со старой деревянной тростью из гуиры, прислонив к книжному стеллажу у входа, где он хранил различные издания своих произведений. Раз уж он решил отнести автомат на место, в Башню, пусть будет на виду, чтобы снова его не забыть.
Добрая половина его постели была завалена газетами, журналами, письмами. Ухватив за углы покрывало, он сделал большой узел и сбросил его на пол между кроватью и окном, выходящим к бассейну. С видом идущего на эшафот зашел в туалет и исторгнул из себя мутную и вязкую пену. Потом разделся, швырнул рубашку с шортами на пол между биде и унитазом, предварительно положив свой револьвер и тот, что ему дал Каликсто, на край раковины. Снял с деревянного крючка полосатую пижаму, но надел на себя только штаны. Для куртки слишком жарко. Встал на весы, как делал это каждый вечер, и записал результат на стене: «2 окт. 58: 220». Один и тот же вес на протяжении всего года, с удовлетворением отметил он.
Вернувшись в свою комнату, он вынул из ящика стола черные трусики Авы Гарднер и завернул в них револьвер двадцать второго калибра, а затем засунул сверток поглубже в верхний ящик, между патронташем и парой боевых кинжалов. Второй револьвер в ящике не помещался, и, подумав немного, он подошел к платяному шкафу и положил его в карман куртки. После этого направился наконец к кровати, задержавшись на миг возле своей верной портативной «ройял» модели «эрроу». Сбоку от нее, придавленные медным бруском, лежали последние страницы этого проклятого романа, который никак у него не получался. Остро заточенным карандашом он проставил на последней странице дату: «2 окт. 58».
Он взглянул на постель, все еще не решаясь лечь.
Приятное чувство одиночества исчезло, и на смену ему пришла вездесущая леденящая тревога. Всю жизнь его окружали люди, которых он в той или иной степени превратил в своих почитателей. Многолюдье было его естественной средой обитания, и он покидал ее лишь в четырех случаях, занимаясь делами, требовавшими одиночества или, на худой конец, присутствия одного партнера: когда охотился, ловил рыбу, любил и писал, хотя в годы парижской жизни ему удалось написать некоторые свои лучшие рассказы в заполненных людьми кафе, а рыбалка в открытом море не раз и не два превращалась в беззаботную пирушку с друзьями меж островов в океане. Однако всякая иная деятельность могла и должна была протекать в атмосфере непрерывной суеты, в которую превратилось его существование с тех пор, как он, будучи подростком, открыл в себе неодолимую страсть быть непременно вожаком, находиться в центре событий и командовать остальными. С компанией любителей экзотики, воспринимавших его чуть ли не как пророка, он отправился на праздник святого Фермина в Памплону, где продемонстрировал Дос Пассосу, сколь безгранична его отвага, выскочив перед великолепным быком и сумев дотронуться рукой до лба животного. Вместе с другими людьми, также восхищавшимися им, он участвовал в атаках республиканцев во время войны в Испании, побывал на разных фронтах, когда снимался фильм «Испанская земля», и поглотил неимоверное количество вина, виски и джина в отеле «Флорида» под завывание бомб, падавших на Мадрид. Во главе группы плутов и пьянчуг он почти целый год плавал между островками близ северного побережья Кубы, практически без оружия, но зато прекрасно оснащенный ромом и льдом, ведя упорную и невероятную охоту за немецкими подводными лодками. Вместе с закаленным в боях отрядом французских партизан, вооружившись двумя фляжками, наполненными виски и джином, он наступал на немецкие позиции после высадки в Нормандии и с этими же бывалыми маки осуществил героическое освобождение отеля «Ритц», где снова пил вино, виски и джин… Коварная Марта Геллхорн, решившая выложить все, что знала, о его жизни, вплоть до самых интимных подробностей, и охарактеризовавшая его как усердного труженика, но холодного и однообразного в постели, считала, что эта потребность в компании свидетельствовала о его скрытом гомосексуализме. Вот уж стерва, громко требовавшая, чтобы ее трахнули сзади или чтобы кусали за соски, заставляя кричать от наслаждения и боли.
Он уселся на кровать и снова всмотрелся в ночную тьму. Жара принуждала оставлять окно открытым, и он прикинул, что достаточно сделать два шага — и автомат окажется у него в руках. Но даже так он не чувствовал себя в безопасности. Поэтому он сходил за револьвером и положил его на ночной столик с той стороны кровати, где обычно спал. Прежде чем это сделать, он принюхался к черной ткани, но ее первоначальный женский аромат уже был перебит сугубо мужским запахом смазки и пороха. И все же эта тряпка по-прежнему служила чудесным воспоминанием о лучших временах.
Он опустил голову на подушку, и его глаза уперлись в старый любимый карабин «манлихер», высовывающийся из-за громадной головы африканского буйвола, убитого на просторах Серенгети во время первого сафари в 1934 году. У него сразу отлегло от сердца и по телу разлилась приятная теплота, когда он перевел взгляд на великолепную голову зверя, преследуя которого открыл для себя парализующую силу страха и убедился в спасительной способности поверить в легкость смерти, о чем впоследствии написал в «Недолгом счастье Фрэнсиса Макомбера». Убивать, рискуя умереть, — вот один из уроков, без которых не может обойтись мужчина, подумал он и пожалел, что эта фраза, наконец-то четко им сформулированная, не вошла ни в один из его рассказов об охоте, смерти и войне.
