— Вы сегодня были у врача? — тихо спросил Грегори, подходя к столу.
— Да. У профессора Бона. Принимает с четырёх до шести. О визите я договорился по телефону неделю назад.
— Существует понятие врачебной тайны, и…
— Я позвоню профессору и попрошу сообщить вам всё, что он сказал мне. Дальше?
— Это ваша машина стоит во дворе?
— Не знаю. У меня серый «крайслер». Во дворе часто стоят машины, там гараж для жильцов дома.
— Я хотел бы… — начал Грегори, но тут зазвонил телефон. Сисс снял трубку и наклонился к аппарату.
— Сисс у телефона, — произнёс он. Трубка возбуждённо забормотала. — Что? — переспросил Сисс и вдруг закричал: — Где? Где?
Потом он уже только слушал. Грегори медленно подошёл к столу и как бы невзначай взглянул на часы. Было без пяти девять.
— Да. Хорошо. — Сисс закончил разговор и уже клал трубку на рычаг, но снова поднёс её к уху и добавил: — Да, здесь мистер Грегори, я ему передам, — бросил трубку, встал и подошёл к карте. Грегори шёл за ним следом.
— Найден труп, похоже, один из исчезнувших, — сообщил Сисс безразлично и словно бы думая о другом. Потом поставил на карте крестик вблизи границы «острова». — В Беверли-Корт спустили воду из водохранилища, на дне обнаружен труп мужчины.
— Кто звонил? — поинтересовался Грегори.
— Что? Не знаю. Не запомнил. Он назвал фамилию, да я не обратил внимания. Наверно, кто-нибудь от вас, из Скотленд-Ярда. Сержант какой-нибудь… Так, в общем-то, всё правильно. Постепенно их будут находить, хотя…
Сисс умолк. Грегори стоял над ним, чуть сбоку, и пристально смотрел ему в лицо. Более того, вслушивался в ритм его дыхания.
— Вы думаете, они все… вернутся? — задал он наконец вопрос.
Сисс поднял на него глаза и резко выпрямился. Дышал он с хрипом, на щеках у него выступил лихорадочный румянец.
— Не знаю. Вообще-то, это возможно и даже весьма вероятно. Если это случится, серия замкнётся, закончится, а с нею — и всё прочее. Да, поздновато я спохватился. Фотоаппарат, снимающий в инфракрасных лучах, мог бы сделать снимки настолько однозначные, что меня минули бы… смехотворные подозрения.
— А Беверли-Корт вытекает из вашего уравнения? Я хочу сказать, можно ли по нему определить места, где объявятся трупы? — спросил Грегори.
— Вопрос поставлен некорректно, — ответил Сисс. — Места, в которых будут обнаружены тела, то есть в которых прекратится их движение или, если угодно, перемещение, я определить не могу. Единственное, что можно — приблизительно вычислить время с момента исчезновения тела до момента затухания явления. Но грубо приблизительно. Позже всего будут обнаружены тела, исчезнувшие первыми. Можете объяснить это тем, что «фактор» наделил их наибольшим запасом движительной энергии, в то время как на границе «острова» он был уже ослаблен и мог вызвать только нескоординированные движения. Хотя вы ведь считаете, что всё это бред. Или ложь, что, впрочем, одно и то же. А сейчас не могли бы вы оставить меня? У меня масса дел. — И Сисс указал на ящики с заплесневелыми томами.
Грегори кивнул:
— Сейчас ухожу. Ещё только один вопрос: вы ездили к врачу на своей машине?
— Нет. В метро. И так же возвращался. У меня к вам тоже вопрос: каковы ваши намерения относительно меня? Меня интересует только одно: как можно дольше работать без помех. Надеюсь, это понятно?
Грегори, застёгивая пальто, которое вдруг показалось ему страшно тяжёлым, точно сшитым из свинцовых листов, сделал глубокий вдох и опять ощутил слабый запах гнили.
— Мои намерения? Никаких намерений у меня нет. И хочу обратить ваше внимание на то, что я не высказывал ни подозрений, ни обвинений в ваш адрес — ни единым словом.
Кивнув на прощание, Грегори вышел в тёмную прихожую. В полумраке бледным пятном мелькнуло женское лицо и тотчас исчезло — хлопнула кухонная дверь. Грегори отыскал выход, ещё раз взглянул на светящийся циферблат часов и пошёл вниз по лестнице. Из подъезда он повернул во двор, где стоял длинный серый автомобиль. Медленно обошёл вокруг него, но при слабом свете, падающем из флигеля, ничего подозрительного не обнаружил. Дверцы машины были заперты, внутри темно, и только на никелированном бампере в такт шагам Грегори перемещалась цепочка огоньков — крохотных отражений окон дома. Грегори приложил руку к капоту, он был холодный. Правда, это ни о чём не говорило, а до радиатора добраться было трудно. Чтобы просунуть ладонь между хромированными пластинами, похожими на мясистые губы какого-то морского чудовища, пришлось нагнуться. Внезапно раздался лёгкий шум; Грегори вздрогнул и выпрямился. В окне второго этажа он увидел Сисса. И сразу же решил, что можно и не осматривать машину: поведение Сисса подтверждает подозрения. Но тут же у него возникло такое чувство, точно его поймали на чём-то постыдном, и чувство это не проходило, росло, так как, наблюдая за Сиссом, он понял, что тот и не собирался следить за ним. Учёный просто стоял у открытого окна, а потом медленно и неловко уселся с ногами на подоконник и усталым жестом подпёр голову рукой. Поза эта до такой степени не сочеталась с тем образом Сисса, который сложился у Грегори, что он растерянно, на цыпочках начал отступать в тень и нечаянно задел ногой кусок жести. Жесть загремела. Сисс взглянул во двор. Грегори точно кипятком окатило, он замер и стоял, не зная, куда деваться. Правда, он надеялся, что учёный его не заметит, но тот упорно продолжал смотреть вниз, и Грегори, хоть и не видел выражения его лица, почти физически ощущал на себе презрительный взгляд.
Не смея даже думать о дальнейшем обследовании машины, он втянул голову в плечи и как оплёванный поплёлся со двора.
Но уже около метро он успокоился настолько, что почувствовал в себе способность трезво оценить этот неприятный инцидент во дворе — неприятный в том смысле, что вывел его из равновесия. Грегори был почти уверен, что во второй половине дня видел в городе машину Сисса. Кто сидел за рулём, он не заметил, но отлично помнил характерную вмятину на заднем крыле, очевидно, след недавнего столкновения. Занятый своими мыслями, Грегори тогда не обратил внимания на эту встречу, но теперь, после заявления Сисса, что он ездил к врачу в метро, она приобретала значение. Уверенность в том, что Сисс солгал, помогла бы ему — это он чётко сознавал — преодолеть неуверенность и уважение, испытываемое к учёному. Более того, она убила бы чувство жалости, охватившее его во время этого неудачного визита. А сейчас он опять ничего не знал: даже убеждение в том, что он видел эту машину, держалось на зыбком «вроде бы», лишавшем его всякого веса. Единственное утешение — то, что он открыл несоответствие между словами и поступками Сисса: выпроваживая его, доктор ссылался на необходимость работать, а сам рассиживал на подоконнике. Но в то же время Грегори хорошо помнил позу Сисса, его поникшую фигуру и опущенную голову, и то, как он с чувством смертельной усталости привалился к раме. А что, если эта усталость была вызвана их словесным поединком и он, следователь, из-за дурацкого благородства не воспользовался ею, не использовал минутной слабости противника, ушёл, может быть, как раз тогда, когда решающие слова готовы были сорваться с уст?
Загнав себя этими мыслями в лабиринт любых возможностей, Грегори, бессильно злой, хотел теперь только одного: поскорей добраться до дома и занести все «данные» в свой толстый блокнот.
Когда он вышел из метро, было без нескольких минут одиннадцать. У поворота перед самым домом мистера и миссис Феншо в нише стены был пост слепого нищего, подкарауливавшего здесь вместе со своим облезлым, страшным псом прохожих. У слепца была губная гармошка, в которую он дул только тогда, когда кто-нибудь проходил мимо; при этом он даже не пытался притвориться, будто наигрывает какую-то мелодию; звуки гармошки служили просто сигналом. О том, что этот человек стар, можно было догадаться скорее по его одежде, чем по физиономии, заросшей густой щетиной неопределённого цвета. В любое время суток, выходя ли чуть свет из дому, возвращаясь ли поздней ночью, Грегори видел его на том же самом месте — как вечный, непреходящий укор. Нищий был неизменной деталью уличного пейзажа, точно так же, как ниша старой стены, в которой он сидел, и Грегори даже в голову не приходило, что, молча мирясь с его присутствием, он соучаствует в нарушении закона. Ведь Грегори был полицейским, а закон запрещал нищенство.
И хотя Грегори никогда не думал об этом человеке, одетом в жуткие лохмотья и к тому же, наверно, омерзительно грязном, но тем не менее тот занимал какое-то место в его памяти и даже вызывал какие-то эмоции, так как перед нишей Грегори всегда ускорял шаг. Нищим он не подавал, но вовсе не потому, что делать это запрещали его принципы или характер службы. Он и сам не знал почему; похоже, тут в игру вступало нечто вроде стыда. Но в этот раз, уже миновав пост старого побирушки, Грегори (при свете далёкого фонаря он заметил только сидящую на страже собаку, ей он частенько сочувствовал) неожиданно для себя повернул назад и, держа двумя пальцами выловленную из кармана монету, подошёл к тёмной норе. И тут случилось одно из тех мелких происшествий, о которых никогда никому не рассказывают, а если вспоминают, то лишь с чувством жгучего стыда. Грегори, уверенный, что нищий протянет руку, несколько раз ткнул монетой в темноту, но натыкался только на отвратительные засаленные лохмотья; старик отнюдь не торопился принять подаяние, неуклюже и медлительно он поднёс к губам гармошку и принялся извлекать из неё какие-то ужасающие немелодичные звуки. Охваченный омерзением, уже не пытаясь отыскать кармана в отрепьях, укрывавших скрюченное тело, Грегори вслепую опустил монету и сделал первый шаг, как вдруг что-то зазвенело у его ноги и в слабом свете фонаря блеснул катившийся за ним медяк, тот самый, который он сунул нищему. Грегори машинально нагнулся, поднял его и швырнул в тёмную расщелину стены. Раздался хриплый, сдавленный стон. Близкий к отчаянию, Грегори двинулся размашистым шагом, словно убегая. Гадкое это происшествие, занявшее никак не более минуты, привело его в совершенно дурацкое, лихорадочное возбуждение, от которого он отошёл только у самого дома, заметив в своём окошке свет. Без обычных предосторожностей он взбежал по лестнице на второй этаж и с бьющимся сердцем остановился возле своей комнаты. С минуту, прислушиваясь, постоял у двери — было тихо. Взглянул на часы — они показывали четверть двенадцатого — и открыл дверь. У застеклённого выхода на терассу за его столом сидел Шеппард. При виде Грегори он оторвался от книги и произнёс:
