Ознакомительная версия.
– Но я сам держал часы в руках! – подавился обидой врач.
– Подсудимый говорил, что он купил их на деньги знакомой женщины?
– Помилуйте, кто же в этом признается!
– Значит, эти сведения суд не интересуют. Обвинитель, у вас все?
– Да, ваша честь! Допрос свидетеля закончен...
* * *
Заведующему отделением в дневнике Бойко было посвящено несколько страниц, и Дубровской казалось, что на свидетельской трибуне стоит хорошо знакомый ей человек. Она видела, как он волнуется, подбирая нужные слова, краснеет, когда задевают за живое, но не испытывала к нему жалости. Лиза знала, что блюститель чужой нравственности имел на совести куда более тяжкие грехи, чем те, которые пытался сейчас приписать Бойко.
Стрельман обирал родственников смертельно больных пациентов, причем делал это так технично и ловко, что одураченные люди даже не помышляли о том, что их водят за нос. Вместо «чудо-средства», способного продлить жизнь пациента, он щедро вливал умирающим физраствор, а когда приходил час расплаты, только разводил руками: «Извините, дорогие! Сделал, что смог. Но вы же сами понимаете, рак!» Вопросы исчезали сами собой.
Как-то раз в больнице появилась заезжая знаменитость, немецкий доктор, намеревающийся дать российским коллегам свой мастер-класс. Герр Клаус успешно выполнял органосохраняющие операции там, где наши врачи использовали радикальные методы. Излишне говорить, какой шанс это был для тридцатилетней Марины, у которой совсем недавно была обнаружена злокачественная опухоль матки. Молодая женщина знала, что операция, проведенная местными эскулапами, поставит на ее мечте о детях большой и жирный крест. Немецкий кудесник мог сохранить ей не только жизнь, но и надежду на счастье. Однако путь на операционный стол не обещал быть легким.
– Таких, как ты, у нас двадцать человек, – говорил добрейший врач Стрельман. – Клаус прооперирует только двоих.
– Но как попасть в их счастливое число?
– Ты уже большая девочка. Должна знать, – говорил Стрельман, разглядывая потолок.
Излишне говорить, что нужная сумма была найдена в срок и положена, разумеется, не в карман умелого немца. Заведующий Стрельман был очень воодушевлен результатами операции и даже назвал визит герра Клауса «плодотворным». Жаль, что зарубежное светило так и не осознало истинные причины благодарности к нему со стороны русского коллеги...
* * *
– Вопросы к свидетелю у защитника будут?
– Да, ваша честь! – кивнула она. – Свидетель, вам известно, что значит сердечность и сострадание?
Господин Стрельман выпучил глаза так, как будто ему задали задачку из учебника Перельмана. С места взвился прокурор:
– Ваша честь, защита задает свидетелю какие-то очень странные вопросы.
Судья вздохнул:
– Защитник, объясните, какое отношение этот вопрос имеет к нашему делу? И, пожалуйста, ближе к фактам.
Дубровская кивнула:
– Я хотела спросить, почему свидетель видит в действиях Виталия Бойко корыстный расчет? Разве это не могло быть сострадание, влечение, наконец? А может, любовь?
– Какая любовь? Помилуйте! Вы не понимаете, о чем говорите! Вы, например, видели женщину, у которой удалили грудь?
– Свидетель, защитнику вопросов не задают!
– Значит, не видели. Это... ну, я даже не знаю, как объяснить. Мужчины меня поймут. – Врач взглянул на скамью присяжных, призывая на свою сторону сильный пол. – Это ничего... это пустота. Это даже хуже, чем мужская волосатая грудь. Потом, конечно, можно сделать пластику. Но представьте себе женщину, пережившую подобный стресс! Она сломлена духом, раздавлена, уязвлена. Она плачет, устраивает истерики или замыкается в себе. Потом, когда начинают курс химиотерапии, ее тошнит без конца, рвет, она прибавляет в весе. У нее выпадают волосы. Какая тут может быть любовь?
– Но именно в таком состоянии женщина больше всего нуждается в любви и поддержке. Разве не так?
– Так-то это так...
– Отвечайте на вопрос!
– Конечно, женщина очень чувствительна в этот период.
– Значит, она не теряет способности любить?
– Если бы речь шла только о Веронике, я не был бы столь категоричен, – сказал Стрельман, каждым своим словом загоняя новый гвоздь в гроб защиты. – Но я не назвал бы Бойко романтическим героем. У нас в отделении были десятки больных женщин, между прочим, такие, которых он курировал лично. Почему же из всех он выбрал именно актрису Песецкую? Почему он не проявлял жалости и сострадания к другим своим пациенткам? Не потому ли, что она была богата и известна?
– Довольно. Вы ездите на «Лексусе» с гибридным двигателем?
– Да, но какое это имеет...
– Хорошая машина для заведующего отделением скромного онкологического диспансера. А каков ваш оклад?
– Протест, ваша честь! Защита переходит все мыслимые границы.
– Протест удовлетворяю. Замечание адвокату Дубровской в протокол!
– Простите, ваша честь. Я закончила допрос. Прошу приобщить к делу два наброска, сделанных моим подзащитным, – сказала Дубровская, вынимая из папки блокнотный лист, на котором была изображена пастушка, отдыхающая в тени олив, и портрет Вероники в образе амазонки. – Позвольте показать эти работы присяжным, ваша честь? Я ждала удобного момента, но не знала, что он наступит так скоро. Это те самые рисунки, о которых нам тут так небрежно говорил свидетель Стрельман.
Судья взглянул на прокурора, дожидаясь возражений, но тот только растерянно пожал плечами.
– Хорошо. Покажите наброски присяжным, – разрешил Глинин.
Дубровская прошла ближе к скамье и повернула к присяжным работы Бойко. Она не стала пускать их по рядам, а не поленилась сама подойти к каждому месту, чтобы дать возможность людям хорошенько рассмотреть изображения. Способности Виталия никого не могли оставить равнодушным. Может, он был и никудышный врач, но художник мог получиться из него превосходный. Четкие выверенные линии, простота и изящество образов – все, кто знал Веронику по ее единственной и яркой роли в кино, могли оценить поразительное сходство портрета и оригинала. «Ого!», «Совсем недурно», – слышались восхищенные возгласы.
– Вероника изображена здесь в образе амазонки, – говорила Дубровская. – Вы догадываетесь почему?
– Я слышала что-то такое про амазонок, – вспомнила вдруг белокурая женщина, та самая, которую Елизавета так и не сумела забраковать. – Я расскажу вам позже... – сказала она, адресуя последнюю реплику женщинам-соседкам. Дубровская благодарно улыбнулась ей. Похоже, у нее начали появляться единомышленники. Выводы делать, конечно, было рано, но все-таки... Дубровская похвалила себя за замечательную идею принести в суд наброски Виталия. Пусть присяжные видят, что ее клиент – одаренная, творческая личность, способная на поступки. Может, это хоть как-нибудь смягчит впечатление после допроса Стрельмана.
Похоже, этот день должен был закончиться на оптимистичной для Елизаветы ноте, если бы с места вдруг не встал ухмыляющийся прокурор Латынин.
– Тогда позвольте и мне приобщить к материалам дела некоторые картинки, – сказал он. – Я тоже ждал удобного случая, и вот, мне кажется, он наступил.
– Какие картинки вы имеете в виду? – спросил раздраженно Глинин. Ему не нравилось, что адвокат и прокурор превращают судебное заседание в балаган. Присяжные – не дети, чтобы их веселить картинками.
– Это фотографии, которые показывают, как выглядит тело женщины после мастэктомии, – сказал он. – Ничего аморального. Это только страницы из медицинского атласа.
– Я протестую! – воскликнула Дубровская. – Эти фотографии не имеют отношения к делу.
– А я полагаю, что как раз имеют. Вы боитесь, что эти снимки разрушат вашу романтическую сказку о любви врача к больной?
– Эти фотографии могут шокировать присяжных, а это недопустимо, – сказала Дубровская, цитируя известное ей положение из одного учебника по суду присяжных. Но здесь оно было явно некстати.
– Значит, вы боитесь шокировать присяжных? – насмешливо, с расстановкой произнес прокурор. – При этом утверждаете, что подобное зрелище не остановило вашего клиента? Более того, оно даже подогрело его любовь. К чему тогда ваши опасения? Ваша честь, позвольте мне внести ясность при помощи медицинского атласа?
– Стороны равны в своих правах, – сказал судья. – Кроме того, у нас состязательность. Обвинению разрешается представить суду фотографии.
Дубровская села на место. К ее немалому огорчению, присяжные отнеслись к фотографиям прокурора с не меньшим вниманием, чем к ее рисункам, а быть может, они проявили к ним даже больше любопытства. Ведь увечье привлекает внимания больше, чем классическая красота.
Латынин знал, что добьется нужного эффекта. Увидев розовую плоскость вместо изящной женской груди, пересеченную алым рубцом в том месте, где врачи делали надрез, люди не могли сохранять невозмутимость. Некоторые из них морщились и демонстративно отводили глаза в сторону. Одна из женщин даже прикрыла рукой рот, так, словно хотела подавить стремящийся из горла крик. Зрелище и вправду было шокирующим. Лиза знала: что бы она теперь ни говорила о чистой и светлой любви Виталия, присяжные навсегда запомнят не образ милой пастушки, а зловещий ярко-алый рубец, оставленный кровавым росчерком скальпеля...
Ознакомительная версия.
