Ознакомительная версия.
Вернулся он не скоро.
– Ты точно умеешь задеть человека за живое, – сказал он, забираясь в свой драндулет.
– Разве что слегка.
Крамли дернул головой, словно нацелившись меня боднуть.
– Ты чудило.
– Ты тоже.
Мы медленно двинулись вдоль берега к дому Раттиган. Я молчал.
– Опять что-то взошло в голову? – спросил Крамли.
– Почему так бывает, – начал я, – вот Констанция – человек-молния, циркачка, затейница, хохотунья, а в то же время она дьявол во плоти, злой искуситель на переполненном ковчеге жизни?
– Спроси Александра Великого, – отозвался Крамли. – Вспомни гунна Аттилу, который любил собак; да и Гитлера тоже. Обрати внимание на Сталина, Ленина, Муссолини, Мао, весь адский хор. Роммель[114] – добрый семьянин. Как можно ласкать кошек и резать человеческие глотки, жарить пирожки и поджаривать людей? Как получилось, что нам симпатичен Ричард Третий, который швырял детишек в бочонки с вином? Как получилось, что из телевизора не вылезает Аль Капоне[115]? Бог не ответит.
– Я не спрошу. Он дал нам свободу. Узда снята, значит, все зависит от нас. Кто написал: «Виски сделало то, что было не под силу Мильтону[116], дабы оправдать обращение Бога с Человеком»? Я переписал эти слова и добавил: «А Фрейд портит детей и жалеет розгу, дабы оправдать обращение Человека с Богом».
Крамли фыркнул:
– Фрейд был семечком, потерявшимся в саду. Я всегда думал, что пересчитать наглому молокососу зубы – святое дело.
– Мой отец моих зубов и пальцем не коснулся.
– Это потому, что ты вроде черствого рождественского кекса, к которому никто не притронется.
– Но ведь Констанция красавица?
– Ты принимаешь энергию за красоту. Я за океаном обалдел от французских девушек. Они все время показывают, что в них кипит жизнь: строят глазки, машут рукой, стоят на голове. Черт, Констанция всегда на взводе. Если она замедлится, тут же станет…
– Уродливой? Нет!
– Дай-ка! – Он сорвал у меня с носа очки и посмотрел сквозь них. – Розовые! Что ты увидишь вокруг без них?
– Тут ничего нет.
– Отлично! Смотреть не на что!
– Есть Париж весной. Париж под дождем. Париж в канун Нового года.
– Ты там был?
– Я видел кино. Париж. Дай очки.
– Я их попридержу, пока ты не поучишься у слепого Генри вальсировать. – Крамли сунул очки себе в карман.
Подогнав драндулет к фасаду белого замка на берегу, мы увидели у бассейна две темные фигуры, прятавшиеся под зонтиком от лунного света.
Мы с Крамли забрались на дюну и присоединились к Слепому Генри и злому Фрицу Вонгу. Перед ними стояли на подносе стаканы с мартини.
– Я знал, – заговорил Генри, – что после ливневой канализации вам нужно будет подкрепить силы. Хватайте. Пейте.
Мы похватали стаканы и выпили.
Фриц обмакнул монокль в водку, вставил себе в гляделку и произнес: «Так-то лучше!» Засим прикончил напиток.
Я прошелся кругом, расставляя вдоль бассейна складные стулья.
Крамли сказал, глядя исподлобья:
– Догадываюсь. Предстоит финал детективной истории Агаты Кристи, Пуаро устраивает у бассейна сходку всех подозреваемых.
– В самую точку.
– Продолжай.
Я продолжил:
– Этот стул – для коллекционера старых газет с горы Лоу.
– Который будет давать показания заочно?
– Именно. Следующий – для Царицы Калифии; давно на том свете, вместе со всей ее хиромантией и френологией[117].
Я двигался дальше:
– Третий стул: отец Раттиган. Четвертый: киномеханик с верхотуры Китайского театра Граумана. Пятый: Дж. У. Брэдфорд, он же Таллула, Гарбо, Свенсон, Кольбер. Шестой: профессор Шустро, он же Скрудж, Николас Никльби[118], Ричард Третий. Седьмой: я. Восьмой: Констанция.
– Погоди.
Крамли встал и прикрепил мне на рубашку свой полицейский значок.
– И мы должны здесь сидеть, – проговорил Фриц, – и слушать третьесортную Нэнси Дрю[119]…
– Спрячь монокль, – распорядился Крамли.
Фриц спрятал монокль.
– Ну что, стажер?
Стажер прошел за стульями.
– Для начала, я – Раттиган, гоню под дождем с двумя Книгами мертвых. Кто-то уже мертв, кто-то вот-вот умрет.
Я выложил книжки на зеркальную столешницу.
– Теперь нам всем известно, что одну из книжек с покойниками послал в припадке тоски по прошлому Шустро: попугать Констанцию. Она пускается в бегство от прошлого, от воспоминаний о своей стремительной, бурной, никчемной жизни.
– Можешь это повторить, – вставил Крамли.
Я замолчал.
– Прости, – сказал Крамли.
Я взял другую книжку, личную, недавний перечень телефонов.
– Но что, если Констанция, получив старую Книгу мертвых, перенеслась в прошлое, к былым печалям и потерям, и решила с ним покончить, уничтожить прежних знакомцев одного за другим? Что, если это она пометила красным фамилии, а потом обо всем забыла?
– Что, если? – Крамли вздохнул.
– Пусть придурок восторгается. – Фриц Вонг вставил монокль обратно в глаз и наклонился вперед. – Так Раттиган решает убить, покалечить или, по крайней мере, напугать свое собственное прошлое, ja?[120] – В его голосе слышалась характерная для немцев строгая озабоченность.
– Именно так полагается играть следующую сцену? – спросил я.
– Приключенческий жанр. – Фриц заинтересовался.
Я зашел за первый пустой стул.
– Здесь у нас тупик старой троллейбусной линии на Маунт-Лоу.
Фриц и Крамли кивнули, видя перед собой мумию, завернутую в газетные заголовки.
– Погоди. – Слепой Генри прищурился. – Порядок, я там.
– Здесь ее первый муж, первая крупная ошибка. И вот она взбирается на гору, чтобы стянуть газеты со своими прежними «я». Хватает газеты, как я хватал, и что-то кричит на прощанье. То ли обвал произошел от толчка, то ли от заключительного вопля, кто знает? Так или иначе, трамвайщик с Маунт-Лоу потонул в лавине плохих новостей. О’кей?
Я глянул на Крамли: его рот округлился в «о’кее». Он кивнул, Фриц тоже. Генри это уловил и сделал ободряющий жест.
– Стул номер два. Банкер-Хилл. Царица Калифия. Предсказывала будущее, гарантировала судьбу.
Я взялся за стул, словно собираясь подтолкнуть массивного слона на роликах.
– Констанция подняла крик у нее под дверью. Калифия не была убита, как не была убита египетская древность с горы Лоу. Разумеется, Раттиган на нее накричала, требовала забрать назад предсказания, гарантии будущего. Калифия развернула папирус – дорожную карту, Констанция отправилась следом, слепая, как летучая мышь, – прости, Генри, – и полная радостных надежд. Калифия лжет? Невозможно. Впереди радужное будущее? А как же! Позднее Констанция потребовала, чтобы та взяла свои слова обратно. Калифия признала свои ошибки, наврала что-то еще и осталась жива, но, разволновавшись, свалилась с лестницы и погибла. Это не убийство, это испуг.
– Это что касается Калифии, – проговорил Крамли, стараясь не показывать своего одобрения.
– Сцена третья, дубль первый, – объявил Фриц.
– Сцена третья, дубль первый, стул номер три. – Я переместился. – Исповедальня собора Святой Вибианы.
Фриц придвинулся ближе, монокль, как маяк, обрыскивал мою миниатюрную сцену. Кивком Фриц велел мне продолжать.
– А здесь великодушный брат Раттиган, который пытается наставить ее на стезю добродетели. Когда Калифия командовала «налево», он рявкал «направо»; грехи множились, вероятно, не один год, и наконец у него опустились руки и он отлучил Констанцию от церкви. Но она вернулась, беснуясь, требуя отпущения, выкрикивая: «очисть меня, прости собственную плоть и кровь, сжалься, уступи», но он зажал себе уши и на крик ответил криком; не от ее крика он умер, а от своего собственного.
– Это слова. – Фриц зажмурил один глаз, его монокль разил огненным кинжалом. – Докажи. Если тут снимается треклятый фильм, сочини момент истины. Скажи, почему ты так уверен, что священник стал жертвой собственного гнева?
– Черт, да кто тут детектив? – вмешался Крамли.
– Этот вот вундеркинд, – не глядя на него, протянул Фриц; обращенная на меня линза все так же сверкала. – От того, что он сейчас скажет, зависит, пройдет он или не пройдет.
– Я не на работу нанимаюсь, – откликнулся я.
– Ты ее уже получил. Или от ворот поворот. Я директор студии, а ты добиваешься сделки с судом. Откуда тебе известно, что священник сам довел себя до смерти?
Я выдохнул.
– Потому что я слышал его дыхание, глядел в лицо, видел, как он бежал. Он не переносил, как Констанция ныряет в волны, как выходит из воды в другом месте. Она была горячим воздухом пустыни, а он – туманом. Столкновение. Молния. Жертвы.
– И все из-за единственного священника и его единственной беспутной сестрицы?
– Святой. Грешница.
Фриц Вонг застыл с разгоряченным лицом, с нечестивой усмешкой на губах.
Ознакомительная версия.
