— Что это у тебя?
Салям торопливо прижал глиняную табличку к груди, закрыв ее руками, но было уже поздно. Девятилетняя сестра с восторгом и жадностью пялилась на брата.
— Покажи!
— Что?
— Вот эту штуку, которую ты от меня прячешь!
— А-а, это… Да ерунда. Нашел на школьном дворе.
— Ты же говорил, у вас не было уроков.
— Уроков не было, но в школу-то я ходил!
Лейла убежала из комнаты с криком:
— Папа, папа! Салям украл какую-то штучку, иди посмотри!
Салям возвел глаза к потолку. Вот и все. Кончено. Теперь его выпорют. Причем ни за что… Он был бы счастлив принять наказание за хотя бы десятую часть сокровищ Ахмеда, но отец отхлещет его за эту уродливую табличку. В ярости Салям вскочил на табуретку, стоявшую у стены, и попытался дотянуться до высокого маленького оконца. Сейчас он выбросит табличку на улицу, и дело с концом.
— Стой! Салям, я кому сказал! — ударил ему в спину суровый окрик отца.
Тот стоял на пороге комнаты и уже тянулся к ремню. Салям предпринял последнюю отчаянную попытку освободиться от глиняной таблички, но створку окна заело. Он сумел приоткрыть ее всего на пару сантиметров, и та прочно застряла — ни туда ни сюда.
Мальчик замер. На глаза у него навернулись слезы, а в следующее мгновение отец стащил его на пол, выворачивая ему руку с табличкой.
Борьба была неравная, и сын ее проиграл, упав на спину и пребольно ударившись затылком. Табличка осталась в руках отца, и тот принялся внимательно ее разглядывать.
— Папа, это…
— Тихо!
— Я нашел ее…
— Да помолчи ты!
Главная ошибка Саляма заключалась в том, что он вообще соблазнился мыслью пойти вместе с остальными в тот треклятый музей. И он признался в этом отцу. Он сам не помнил, как позволил толпе, идущей на приступ, увлечь себя, как оказался перед центральным входом, как помогал разбивать кирпичное препятствие на лестнице, как наткнулся на эту чертову табличку, будь она проклята вместе с тем, кто спрятал ее в той нише в полу. Но ведь он не один воровал! Да той ночью в музее побывало полгорода! И если другим можно, то почему ему нельзя?!
Отец почти не слушал. Он все изучал табличку, вертел ее в руках и так и эдак. Так же внимательно он осмотрел и глиняный «чехол».
— Ты мне веришь, отец?
Тот на секунду отвлекся от таблички и бросил на сына сумрачный взгляд.
— Молчи, несчастный!
Наконец отец принял какое-то решение, приказал сыну ложиться в постель, а сам торопливо выбежал из спальни и устремился на кухню. Вместе с табличкой. Через минуту Салям услышал, как отец тихо говорит с кем-то по телефону.
Не рискуя высовывать нос из комнаты, чтобы не вызвать новую вспышку отцовского гнева, Салям сидел на краешке своей постели и мысленно благодарил Аллаха за то, что тот избавил его от порки. По крайней мере на время…
Через несколько минут он услышал, как хлопнула входная дверь. Глиняная табличка, счастливым обладателем которой он являлся почти целые сутки, оставила своего хозяина навсегда…
Иерусалим, вторник, 20:45
Амир Таль дважды коротко постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, решительно переступил порог кабинета премьер-министра. Первое, что он увидел, была высокая спинка кресла, повернутая к столу. Из-за нее выглядывал лишь краешек седой шевелюры премьера. Старик, очевидно, заснул.
— Рош ха'Мемшалах?
Кресло моментально крутанулось, приняв обычное положение, и Таль натолкнулся на внимательный взгляд. В руках у премьера не было ручки, а на столе не было бумаги — стало быть, тот действительно задремал и нарочно повернул кресло спинкой к двери, чтобы его не застали врасплох. Этому трюку премьер научился еще в армии, много лет назад.
— Господин премьер, у меня важные новости. Эксперты расшифровали записку Шимона Гутмана. Они очистили ее от крови и серого вещества, и слова вновь стали читаемы. Окончательное заключение, впрочем, будет только завтра.
— Кто еще знает об этом?
— Только мы с вами.
В кабинет вновь постучали, и на пороге возник заместитель премьера.
— Я слышал, у нас новости из лаборатории?
Премьер метнул на Таля уничтожающий взгляд, а заместителю приказал:
— Созови совещание. Здесь. Через пятнадцать минут. И пригласи бен-Ари.
Ярив вынул из верхнего ящика стола текст, над которым трудился последние сутки. «Рыба» его была написана в Белом доме и доставлена израильскому премьеру уже с рукописными пометками американского президента. Да, над этой бумажкой серьезно поработали, ему нужно было лишь довести ее до ума. Американцы весьма грамотно очертили основные положения мирного соглашения. Ярив воздал должное той убедительности, которая была придана документу. Ибо достижение мирного процесса американцы умело подчеркнули, а противоречия затенили, давая тем самым понять, что последние — всего лишь технические детали, над которыми не пристало ломать голову главам государств и которые нужно просто передать для окончательного согласования грамотным юристам. Впрочем, сам Ярив понимал, что каждая такая «техническая деталь» способна свести на нет все достижения и обречь его народ на продолжение губительного и кровавого противостояния с арабами.
Когда все были в сборе, он вернул документ в ящик стола и достал новый пакетик с семечками. Никто из его приближенных еще не видел наброска текста мирного соглашения. И не увидит до тех пор, пока оно не будет подписано. Нечего разводить бесплодные дискуссии и спорить до хрипоты по мелочам. Для этого у них уже не оставалось времени.
Премьер молча кивнул Талю.
— Итак, господа! Эксперты нашей криминалистической лаборатории славно потрудились, приводя записку Шимона Гутмана в первозданное состояние. Им пришлось нелегко, так как кровь насквозь пропитала бумагу и чернила практически полностью размылись. Сразу скажу, что результаты, которые я сейчас доведу до вашего сведения, являются сугубо предварительными. Окончательное и полное заключение поступит только завтра…
Министр обороны Иосиф бен-Ари кашлянул и принялся старательно поправлять кипу на голове. Она отличалась по внешнему виду от головных уборов его коллег. Ее дизайн свидетельствовал о том, что бен-Ари не только религиозен, но и относится к совершенно особой породе израильтян — убежденным сионистам. Именно они создали Государство Израиль в 1948 году. Сионисты, в противоположность бытовавшему за пределами еврейского мира мнению, не имели ничего общего с ортодоксальными иудеями, до сих пор рядившимися в мешковатые старомодные костюмы и шляпы. Нет, бен-Ари придерживался современных тенденций в одежде — и одновременно с этим являлся сторонником по возможности самой широкой экспансии Израиля. Гутман недолюбливал его, и однажды даже назвал предателем народных интересов — только за то, что бен-Ари согласился быть министром в кабинете Ярива. Сам же бен-Ари считал себя истинным патриотом и полагал, что выполняет роль внутреннего противовеса в правительстве Ярива, в отсутствие которого тот бы обязательно продал священную землю арабам «за мешок картошки». Он всячески препятствовал всем уступкам палестинцам, на которые готов был идти израильский кабинет, а когда таковые были неизбежны, старался свести их к минимуму. И бен-Ари неоднократно заявлял, что если премьер «зайдет слишком далеко», он просто выйдет из состава правительства, которое газетчики цинично именовали не иначе как «правительством национального разобщения». Бен-Ари считал себя самым сильным козырем, который имела оппозиция — да к тому же в составе самого правительства.
Таль заметил нетерпение бен-Ари и решил сразу переходить к делу.
— Собственно, это не столько записка, сколько самое настоящее письмо. Гутман исписал обе стороны своего листочка, что доставило нашим экспертам много дополнительных хлопот при расшифровке текста. Итак, если позволите, я зачитаю то, что нам удалось разобрать: «Дорогой Коби! Я был твоим врагом дольше, чем собратом по оружию. Я часто нелестно отзывался о тебе, а ты нелестно отзывался обо мне. У тебя много причин не верить мне. Может быть, именно в этом недоверии причина того, что мне пока так и не удалось связаться с тобой напрямую. Это не оставляет мне выбора и заставляет решиться на поистине безумный поступок. Пойми меня правильно — я не могу рисковать и доверить передачу того, что необходимо тебе передать, какой-нибудь твоей шестерке. Ибо в этом случае ты можешь так ничего и не узнать.
Я не стал бы прорываться к тебе, не располагая знанием, важность которого невозможно переоценить. Если бы ты увидел то, что видел я, ты бы меня понял. Ты изменился бы сам и изменилось бы все, что ты делаешь или только собираешься сделать.
Какое-то время я думал поделиться этим знанием с широкой общественностью. Разумеется, через средства массовой информации. Но я считаю, что ты имеешь право и должен узнать обо всем первым. Ибо это знание, которое я пытался до последнего держать в тайне ото всех, изменит весь наш мир, изменит ход истории.
