Адам Холл - Меморандум Квиллера

- Вы не должны были покидать нас, - между тем заговорил Октобер, обращаясь к Инге, - и тем более общаться с врагом. Что вы ему рассказали?

- Ничего, - вмешался я. Октобер даже не взглянул на меня.

- А что он вам рассказал?

- Он не враг, - ответила Инга, и звенья ее цепочки-браслета, освещаемые светом китайской лампы в виде луны, дрогнули. - Он работает для Красного Креста.

Не обращая внимания на это утверждение, Октобер наконец обернулся ко мне.

( Вам обстановка понятна, - заявил он. - Сейчас мы ничего с вами делать не намерены. Но наступит время, когда ваши нервы не выдержат и вы, конечно, ответите на все мои вопросы. Может быть, во избежание напрасных мучений и пустой траты времени вы сейчас же сделаете необходимые выводы из создавшегося положения?

Я почувствовал нервный тик левого века.

- Задавайте вопросы, - заявил я. - Только перечислите их все сразу, чтобы я мог подумать. Возможно, мы еще придем к соглашению.

Таким образом я намеревался допросить его, хотя и знал, что он это понимает. Задавая мне тот или иной вопрос, Октобер раскрывал бы передо мной, что он знает обо мне, а что нет, сообщая тем самым ценную информацию. Мы оба понимали, что он не может отказаться от этого - отказ свидетельствовал бы о его неуверенности относительно того, кто хозяин положения. Октобер во что бы то ни стало был обязан убедить меня, не только в том, что именно он является этим хозяином, но и в том, что всякая сообщенная им информация для меня бесполезна, - меня убьют, прежде чем я смогу передать ее своей разведке. И все же он затруднялся принять окончательное решение. Предположим, он согласится с моей просьбой и сформулирует свои вопросы. Пойму ли я это как свидетельство его полнейшей уверенности в себе или же как заведомое фальшивое доказательство той самоуверенности, которой он на деле вовсе не ощущает?

Я не сводил с него глаз, и он делал то же самое. Обстановка была совершенно ясной: он не мог отпустить меня живым и не мог убить, пока я не отвечу на его вопросы. Во время допроса под наркозом мне почти не задавали прямых вопросов. Все вертелось вокруг того, что я им уже сказал: Лас Рамблас, контейнер и т. д. Из основных вопросов прямо мне задали только один: "Почему вы остались в Берлине?" Это произошло после того, как Октобер обнаружил, что воздействие наркотика окончилось; он спросил меня об этом в отчаянии и с впервые появившейся в его голосе ноткой раздражения. Теперь же Октоберу придется ставить только прямые вопросы и тем самым раскрыть, что ему известно, а что нет.

- Вы сейчас не в таком положении, чтобы ставить условия, - заявил он наконец.

- Я жду.

Продолжая наблюдать за мной, Инга пошевелилась и прислонилась к стене. Знала ли она о том, что произойдет дальше? Должна была бы знать. Она побывала в Нейесштадтхалле, и ей уже следовало приобрести опыт в таких делах.

- Какое задание вы имеете от своей разведки? - внезапно заговорил Октобер. - Выявлять так называемых военных преступников для предания суду? Почему вы начали работать без прикрытия? Какую информацию вам хотел передать Ротштейн, если бы мы не помешали ему? Какие точно задачи поставлены перед вами? Вот и все.

Октобер разочаровал меня; он хорошо знал, что, начав допрашивать, только на этом остановиться не сможет. Например, он должен будет попытаться узнать адрес нашей берлинской резидентуры, какую именно информацию успел передать туда до своей смерти Кеннет Линдсей Джоунс, имена... и много других подобных сведений.

- Не валяйте дурака, - посоветовал я. В серых глазах Октобера ничего не отразилось, и он повторил:

- Вот и все мои вопросы.

Разумеется, я должен был этим довольствоваться, хотя он и сделал вид, что идет мне навстречу. Если у него были и другие вопросы, доказать это я никак не мог. Я упомянул о возможности соглашения, но он был прав - торговаться я не мог.

- Хорошо, отвечаю.

Никакой реакции, он явно не верил мне.

- Во-первых. Мое задание состоит в получении всей возможной информации о "Фениксе" и в немедленной передаче ее нашей разведке.

Ему и так это было известно.

- Во-вторых. Если я смогу выявить скрывающихся военных преступников для предания их суду, мне следует использовать это как средство для достижения цели и для ускорения выполнения основного задания.

Инга опять было пошевелилась, но немедленно насторожился охранявший ее нацист, и она замерла.

- В-третьих я начал работать без прикрытия потому, что предпочитаю так действовать. Прикрывающие иногда лишь увеличивают опасность для того, кого они должны прикрывать. Я попросил предоставить мне свободное поле действия, и моя просьба была удовлетворена.

Теперь мне предстояло говорить о том, о чем я надеялся забыть и никогда больше не вспоминать.

- Не знаю, какую информацию передал бы мне доктор Соломон Ротштейн, если бы вы не помешали ему. Думаю, что вы имеете об этом некоторое представление, коль скоро сочли нужным вмешаться ("Будьте вы прокляты!"). И последнее. Моя основная и главная задача состоит в том, чтобы узнать точно, кто именно глава организации "Феникс", и поступить с ним так, как я найду нужным.

Октобер не сводил с меня остекленевших глаз, и я сделал то же самое.

- Каким образом вам стало известно само название "Феникс"?

- У вас огромная организация, и долго скрывать это невозможно.

- Это она вам сообщила?

- Кто? - переспросил я просто потому, что мне не понравился его тон.

- Эта особа.

- Фрейлейн Линдт вряд ли настолько глупа, чтобы откровенничать с посторонними лицами, а мы с ней едва знакомы.

- Кто же "глава" этой так называемой организации?

- Не знаю. Мне известно только ваше имя.

- Местонахождение вашей резидентуры в Берлине?

- Мы договорились, что я отвечу только на вопросы, которые вы зададите одновременно.

- Отведите ее в соседнюю комнату и оставьте дверь открытой, - приказал Октобер человеку, стоявшему около Инги.

Как я и предполагал, из моей попытки "договориться ничего не вышло, и это свидетельствовало о начале конца.

Не дожидаясь, пока охранник поведет ее, Инга направилась в спальню и. проходя мимо, взглянула мне в лицо.

Охранник раскрыл перед ней дверь.

- Ничего вы этим не добьетесь, - сказал я Октобер)

( Приступайте! - приказал он.

Я понимал, что Октобер не сделал бы так, если бы Фабиан не убедил его в характере моего чувства к Инге. Он хотел подвергнуть меня сильнейшему давлению, со стоящему одновременно из жалости к женщине, испытывающей боль, и из ярости мужчины, подруга которого подвергается пытке.

- Дело обстоит так, - заговорил я и дождался, чтобы Октобер посмотрел на меня. - Если я не выдержу того, что вы намерены сейчас начать, и заговорю, остановиться на полпути окажется невозможным. Мне придется рассказать все, и это очевидно. Начав говорить, я должен буду предать всю свою резидентуру, сообщить вам ее местонахождение, личный состав, систему связи с Центром и агентурой и т. д. Неужели вы хоть на мгновение думаете, что я так поступлю! Пот выступил у меня на лице, и внимательно наблюдавший за мной Октобер, конечно, видел это. Организм мог выдать меня, и я должен был, прикрывая эту слабость, что-то сказать, и сказать убедительно. - Подобно врачам, мы не можем руководствоваться жалостью; жалость в нашем деле непозволительная роскошь, мешающая работе. Вы это понимаете и должны знать, что таким путем ничего не добьетесь. Говорить я не буду. Слышите - не буду! Я не скажу ни слова! Повторяю, ни слова! Делайте с ней, что хотите, убивайте ее, мучайте у меня на глазах - все равно от меня вы не услышите ни единого слова! Убедившись в бесполезности всего этого, вы можете то же самое проделать со мной. Все равно вы ничего не добьетесь.

- Включите все лампы, - распорядился Октобер, обращаясь к человеку, находившемуся с Ингой в спальне.

На стене появились слабые тени. В комнате, где был я, лишь тускло горела китайская лампа. В спальне было светлее. Я увидел тень человека, склоняющегося над кроватью.

- Действуйте, - снова приказал Октобер. "Ну, вот, наконец, она прибыла в лагерь смерти, - подумал я, - и теперь узнает обо всем на собственном опыте, а не из вторых рук, как до сих пор".

Тень зашевелилась. Я сложил руки на груди и стоял, наблюдая за тенью так, чтобы Октобер видел это. Он знал также, что я слушаю, так как не спускал с меня глаз.

Мне не удалось убедить его. Однако если бы я и убедил, он все равно, хотя бы ради садистского удовольствия, осуществил то, что хотел, так как явно был одним из маньяков, наслаждающихся видом крови.

Мне следовало бы что-нибудь сказать Инге, но что?! Тени внезапно зашевелились; и человек, и Инга вскрикнули, он выпрямился и поднял руку к лицу, на котором, по-видимому, выступила кровь от царапин, сделанных ногтями Инги. В спальне, несмотря на наличие шелковых простыней, толстого ковра и декоративных ламп, были джунгли.

Я продолжал наблюдать за тенями, так как этого хотел Октобер. Во время войны на голландской границе находился концлагерь, который я хорошо запомнил. В нем была виселица, прикрытая старой скатертью (в моей памяти сохранилось полукруглое пятно от некогда пролитой рюмки вина), повешенной на палку от половой щетки так, чтобы смертники, стоявшие в очередь, могли наблюдать, как дергается веревка над занавеской и вздрагивают ноги ниже ее. Как правило, воображение оказывалось действеннее всего происходившего. Нацисты прекрасно понимали это и применяли такую пытку с садистским удовольствием.