- Еще как вмешиваются! Раньше вмешивались напрямую, а теперь вмешиваются косвенно. Они на него.., ик!., влияют. Негативно. Посмотришь на них по телевизору, и тянет вместо лирики писать революционные песни. Вихри, понимаешь, враждебные веют.., туда-сюда... У меня есть один знакомый журналист, ты его не знаешь. Так вот, он недавно вернулся с Курил. Это же кошмар, что там делается! Японцы нас оттуда открыто выживают. И никому, главное, дела нет. У них - я имею в виду у японцев - там целые рыболовные флотилии разбойничают. Прямо с берега видно, как они тралы поднимают. А сделать ничего нельзя, потому что у них моторы хорошие, японские, и наши пограничники их догнать не могут. Это насчет уровня информированности... Там, на Кунашире, каждая собака знает, кто такой господин Набуки. Благодетель! Прикармливает их, как карасей, фотоателье построил с символическими ценами, паром пустил, который туристов в обе стороны возит... Говорят, что тем, кто уезжает с Кунашира на Большую землю, господин Набуки даже подъемные платит. Хорошие, говорят, подъемные... А то, что половина браконьерского флота принадлежит этому самому господину Набуки, никого не волнует. В море рыбы сколько хочешь, а у нас ее ловить некому и нечем... Понял? А ты мне - политика, уровень информированности, пуговицы от кальсон... Это же скрытая интервенция! Посмотри, где мы сидим. Ресторан японский - где? В центре Москвы! А почему не русский? Я бы сейчас расстегай съела вместо этой краденой кильки. А вот выйдем отсюда, обрати внимание, напротив что? Фотоателье. В смысле, проявочная мастерская. "Фуджи" называется. А почему не "Свема"? Молчишь? Молчи-молчи... Скоро они нам на Красной площади вместо Василия Блаженного свою пагоду отгрохают, а мы и не заметим.
Она тоже замолчала и принялась сосредоточенно обирать со своей лиловой хламиды кусочки морской капусты, крупинки риса и мелкие рыбьи кости. Парик у нее слегка сбился на сторону, но и без этого было хорошо заметно, что поэтесса Анастасия Самоцветова изрядно пьяна. "Это плохо, - подумал Иларион. - Не хватало только скандала... С чего же ее так развезло? Ведь выпили-то всего ничего, в этом кувшинчике помещается граммов двести, от силы двести пятьдесят, а она лыка не вяжет. Японцы ее, видите ли, не устраивают. Что-то они в последнее время всех перестали устраивать, от генерала ГРУ до поэтессы-графоманки в желтых носках. Странно. Такие вежливые, тихие ребята, никому слова плохого не скажут. Обеспечили весь мир классной электроникой, подарили нам, дуракам, каратэ и дзюдо, а заодно и показали всему миру, что такое по-настоящему утонченный вкус... Что же это против них все так ополчились? Много, ох много вокруг меня в последнее время говорят о японцах. Прямо помешались все на них."
Он посмотрел на Анастасию Самоцветову и понял, что обед пора заканчивать: поэтесса, перевернув над своей чашкой кувшинчик из-под сакэ, сосредоточенно трясла его, пытаясь добыть то, чего там давно не было.
- 3-забродов, - совершенно пьяным голосом сказала она, убедившись в тщетности своих усилий, - ты мне друг? Ты меня уважаешь? Необходимо выпить на брудершафт. Закажи еще бутылочку этого компота, и я соглашусь выйти за тебя замуж.
- А если не закажу? - с надеждой спросил Иларион, вертя головой в поисках официантки: с этим весельем действительно пора было кончать, пока обслуживающий персонал не вызвал милицию.
- Тогда дело плохо, - с пьяным смехом сказала Анастасия Самоцветова. Тогда тебе придется на мне жениться Знаешь, как в том старом анекдоте либо ты идешь за дровами, а я лежу на печи, либо я лежу на печи, а ты идешь за дровами...
- Угу, - сказал Иларион, - ясно. Вот что, Анастасия, вы не в моем вкусе, и мне кажется, что у нас с вами ничего не выйдет. Может быть, вы все-таки перестанете меня преследовать?
- У-У-У, какой ты... Не надейся, дружок, не перестану. Я специально напилась, чтобы тебе это сказать. Я одна, ты один - ну куда это годится? А что я не в твоем вкусе, так это дело поправимое. Либо ты привыкнешь, либо я стану одеваться по-другому. Чего ты боишься? Рискни, Забродов. А вдруг выиграешь?
- О господи, - сказал Иларион - Знаете, я в этом как-то сомневаюсь.
- Сомнение - основа познания, - с важным видом изрекла Самоцветова и громко икнула. - Пардон... Но если всю жизнь сидеть и сомневаться, никакого познания не получится. Опыт нужен, Забродов! Я, может быть, тоже сомневаюсь, но надо же пробовать! Пытаться! А то в старости некому будет стакан воды подать. Я уже не говорю об утке... Короче, я - я, женщина! делаю тебе предложение. Если ты такой тюфяк... Давай соглашайся, а то потом пожалеешь!
- Сомневаюсь, - повторил Иларион. Самоцветова говорила слишком громко, и теперь он думал только о том, как бы поскорее отсюда убраться.
- Сомневается он... Ты сказку о царевне-лягушке слыхал? Внешность моя ему не подходит... Граждане! - вдруг завопила она пьяным голосом. Посмотрите на него! Наобещал с три короба, а теперь в кусты! Бедный мой малыш!.. Сыночек мой, Коленька-а-а!..
Из-за ширмы показалось обеспокоенное лицо официантки.
- У вас все в порядке?
- Нет, как видите, - сквозь зубы процедил Иларион. Он уже стоял, изо всех сил пытаясь аккуратно отодрать Самоцветову от татами. Поэтесса вцепилась как клещ. Потеряв терпение, Иларион рванул сильнее, столик с закусками перевернулся, и посуда посыпалась на пол. Что-то разбилось с дребезжащим треском - судя по звуку, это была керамика. Японская керамика, напомнил себе Иларион и, поднатужившись, поставил поэтессу вертикально. Парик съехал ей на лицо, и из-под него глухо доносились разудалые выкрики. - Извините, - продолжал Забродов, обращаясь к официантке. - Видите, какая неприятность... Мы уже уходим. Вот возьмите, пожалуйста.
Он не глядя выгреб из бумажника все, что там было, и сунул в руку официантке, которая во все глаза смотрела на него, не зная, что сказать. Наконец она нашлась, но то, что она произнесла, настолько противоречило тому, что она думала, что это было заметно невооруженным глазом.
- Приходите к нам еще, - натянуто улыбаясь, сказала она, очевидно повторяя заученный текст. - Мы всегда рады гостям.
- Да уж, - сказал Иларион, прикидывая, каким способом лучше всего транспортировать распоясавшуюся любимицу муз к выходу: держа под мышки, на плече или волоком. - Непременно придем, не сомневайтесь. У вас очень уютно.
В это время Самоцветова залихватским движением сдвинула на затылок закрывавший глаза парик и увидела официантку - вернее, не столько официантку, сколько ее кимоно и прическу, из которой торчали длинные деревянные шпильки.
- А, - с нехорошим оживлением воскликнула поэтесса, - попалась! Нигде от вас прохода нет! А ну, отойди от моего мужика, интервентка! Гейша недоделанная!
Она принялась бестолково размахивать руками, норовя нанести ни в чем не повинной официантке какое-нибудь увечье. Иларион почувствовал, что с него хватит. Все это напоминало какой-то бессвязный кошмар, но две вещи он знал наверняка: во-первых, что видит поэтессу Самоцветову в последний раз и, во-вторых, что путь в этот симпатичный ресторанчик ему отныне заказан. Он сделал незаметное движение рукой, и Самоцветова послушно обмякла, замолчав на полуслове и бессильно уронив голову.
- Что это с ней? - встревоженно спросила официантка.
- Да ничего, - ответил Иларион. - Устала, не выспалась... Выпила лишнего, побуянила и заснула.
- Заснула?
- Заснула, заснула, не беспокойтесь. Еще раз извините, нам пора.
У него вдруг возникло сильное искушение приподнять Анастасии Самоцветовой веко и проверить, как там поживает зрачок, но официантка вряд ли поняла бы подобное проявление заботы. Она и так, кажется, начинала что-то подозревать - того и гляди, позовет милицию. Поэтому Иларион просто крякнул и одним движением забросил безвольно обмякшее тело поэтессы на плечо.
- Мужчина! - теряя последнее сходство с японкой, воскликнула официантка. - Я совсем забыла, вас же там ждут! Какой-то человек стоит у выхода и говорит, что вы ему срочно нужны. Ведь это вы Забродов?
- Да, это я, - признался Иларион. - Увы, увы... Ну, мы пошли.
Он поудобнее пристроил на плече свою ношу и вышел из-за ширмы в обеденный зал под удивленные и заинтересованные взгляды немногочисленных посетителей. Откуда-то доносились негромкие звуки японской музыки, в воздухе пахло пряностями и ароматическими курительными палочками, как в буддийском храме. Узкоглазый и желтолицый человек в коротком суйкане и широких хакама - неужели и впрямь японец? - услужливо раздвинул перед Иларионом седзи и поклонился. Лицо его оставалось приветливым и бесстрастным, как у деревянного идола, несмотря на то что с плеча Забродова свисало бесчувственное тело в лиловой хламиде с блестками и ярко-желтых гольфах, один из которых к тому же наполовину сполз с ноги и теперь болтался, как сдувшийся воздушный шарик.
Иларион даже не успел как следует удивиться тому, что кто-то ухитрился вычислить его в этом ресторане. Оказавшись в фойе, он сразу увидел нетерпеливо переминавшегося невысокого, почти квадратного человека с широким обветренным лицом.
