не так уж много, если подумать.
— Я думаю, их кто-то убеждает сделать это. И кто-то шлет письма мне.
Мама явно не верит.
— Это наверняка те, кто нам звонил тогда, — повторяет Ника. — Они до сих пор меня преследуют, ты знаешь, мама?
— Я знаю, — отвечает мама ласково. — Но они ничего тебе не сделают.
— Как ты можешь быть в этом уверена?
Мама пожимает плечами.
— Ну я же живу в этом городе, и ничего.
Вот и Нике интересно, как так получилось, что мама спокойно ходит по улицам. С отцовскими связями и связями Китаева, похоже, можно все. Белая кость Староалтайска.
Головная боль приходит незаметно, наползает, как тень на солнечный склон. Тихо пульсирует, заполняет череп непроглядным едким дымом.
— Плохие души сами себя топят, понимаешь? — говорит ей мама. — Для этого им не нужен другой человек. Я знаю, это тяжело принять, но, милая, ты не виновата в том, что сделали с собой те девушки.
Рома возражает — правда же слишком много совпадений. Китаев тихо велит ему не лезть.
— Совпадений с чем? — спрашивает мама. — Простите, но это же просто спам. Я не хочу ничего сказать, но… — Она тянется через стол и берет Нику за руку, морщится, касаясь перчатки. — Ника, дорогая, я понимаю, ты соскучилась по старой квартире и хотела ее проведать…
Ника качает головой — ничего она не хотела, век бы не видела. По маме она соскучилась, это да, но не более того.
— …а там самоубийца. Может быть, тоже поклонница отца. Тебе нельзя ходить по таким местам, только ворошишь старое. Это плохо сказывается на твоем здоровье. Ты пьешь таблетки?
— Я в порядке, мама!
— Ну будешь тут в порядке…
Не шатайся по улицам пока, говорит Китаев. Он велит Роме проследить за Никой, как будто тот — нянька или сторожевой пес.
Сними уже эти перчатки, советует ей мама, они такие грязные. Она подливает чаю.
Ника с жадностью пьет, но это не помогает. Головная боль нарастает, ухает, как лопасти ветряных мельниц. Реальность тускнеет, пульсирует в такт ударам сердца, дробится на пиксели, звуки становятся глухими.
Через открытую дверь виден зал, длинный кожаный диван. На нем сидит отец, глядит на Нику. Ему все еще тридцать три, он не постарел ни капли, одет в клетчатую рубашку, в которой Ника видела его в последний раз. Он улыбается, встает с дивана, уходит в коридор.
Ника осматривает собравшихся — они видели? Китаев в телефоне, Рома считает кафель, мама что-то ищет в холодильнике.
— Твой отец никуда не уходил, ты понимаешь? — говорит она, ее лица не видно за хромированной дверцей.
— Что ты сейчас сказала? — переспрашивает Ника.
Мама удивленно оборачивается.
— Я спросила, что ты будешь: борщ или второе сразу?
— Борщ, — после секундной паузы отвечает Ника и торопится в коридор. Спиной она чувствует взгляды.
Теперь ее точно вернут в дурку. От одной мысли о таблетках, которыми ее будут пичкать, сводит зубы. Теперь ей точно не поверят. А она? Себе она может верить?
Коридор похож на пустую глотку: узкий, сумрачный. Воздух стоит в нем, как вода в заброшенном бассейне. В дальнем конце кто-то ждет, но, присмотревшись, Ника понимает: это просто вешалка, серо-черный нарост старых курток и пальто.
— В порядке? — Рома выглядывает из зала. Вот лучше бы подумал о себе, на нем лица нет.
Ника кивает, достает блистер с обезболивающим из куртки, показывает Роме.
— Голова болит. Сейчас вернусь.
Он исчезает на кухне, оттуда доносится тихое бубубу Китаева, тот снова учит всех жить.
Ника кладет таблетку в рот. Ожидая, пока подействует, она сворачивает в ближайшую комнату, которая оказывается спальней — необжитой, судя по всему гостевой. Ника будто попала на страницу интерьерного журнала: кровать с высоким изголовьем, массивный туалетный столик с трехсторонним зеркалом, кресло, встроенный шкаф, римские шторы, постеры на стенах. Тонко пахнет ароматическим маслом. Ника подходит к окну в пол, смотрит на заснеженный сад. Вдоль расчищенных дорожек мягко горят фонари. Вдалеке пруд, поверхность которого замерзла, рядом беседка. Деревья и кусты в гирляндах — Новый год здесь продолжается и в феврале, похоже.
Что-то шуршит за плинтусами и в шкафах, воздух звенит, и Ника оборачивается.
В кресле у двери сидит, закинув ногу на ногу, отец. Приложив палец к губам, он исчезает.
выдох третий
Москва, 2007
По данным правоохранительных органов, для полного подавления воли в «Сиянии» применялись психологическое насилие, а также групповое употребление наркотических средств, изнасилования. В результате у некоторых членов секты развились тяжелые психические заболевания.
После смерти Дагаева так называемые наставники скрылись. Нескольких арестовали, среди них сослуживец Дагаева, бывший директор местного универмага и владелец городских парикмахерских. Все это он открыл на деньги, полученные от последователей секты.
По слухам, наставников в «Сиянии» было гораздо больше, но подтверждений этому следствие не нашло.
Мне кажется, «Сияние» живо. Оно пустило корни, разрослось, вылезает в разных местах под разными личинами. Жрецы и наставницы учат девушек разводить на деньги и сосать, впитывать силу земли маткой, мужчин учат астральному карате и мужественности. Просто теперь «Сияние» зовут по-другому, как Виталия Андреевича раньше звали Якутом.
Я помню его. Он учился у папы — молодой, щуплый, но щекастый, с длинными волосами, собранными в хвост. Как уж он к нам попал, не знаю. Знаю только то, что рассказывала мама: Якут сидел по малолетке, вышел и стал помогать отцу в делах. Избрал путь просветления, так говорила мама. Мне кажется, она не понимала и половины из того, что повторяла за другими.
Якуту очень нравилась Надя, он подвозил ее до общежития, решал бытовые вопросы. Неудивительно — Надя нравилась всем без исключения. Она приехала из деревни в Иркутской области, о которой она рассказывала сказки: мол, там есть большое озеро Байкал, а на дне этого озера — пропасть без дна. А вместо дна в той пропасти есть выход к белому острову, жители которого не знают голода и болезней, и солнце сияет круглый год. Много сильных людей пыталось попасть туда, но никому не удавалось. Удалось лишь одному. Он взял с собой кожаный мешок с воздухом и с помощью него дышал. Духи делали так, что воздух в мешке не заканчивался. Доплыв до конца той бездны, тот человек оказался на берегу белого острова и остался жить там вечно.
После
