Она даже не могла представить, что Лагунов может так измениться. Конечно, осталась худоба, сквозь тонкое одеяло проступало неправильное положение конечностей. Но это все было не страшно. На выбритом до синевы с мелкими порезами лице блестели живые глаза. Даже удивительно, но Логунов оказался довольно молодым человеком. Даже интересным.
— А Татьяну мне все равно жаль. Наплюют ей в душу. Не хочу, конечно, быть провидцем в этом деле, но…
Кофе ароматно запах на всю ординаторскую.
— Переведу его в двухместную палату, что бы привыкал к социуму.
— Ты в начале предупреди Владимира Ивановича, а то потом родители подымут шум, мол, заплатили благотворительные взнос, а их сын, как пролетарий, оказался в коридоре.
Незадолго до смерти деда она сидела в его кабинете. Говорил дед много и о многом, словно чувствовал, что недолго осталось ему на этом свете. Многое, конечно, она уже не помнила. Но размышление деда, больше похожее на рассказ очевидца, сейчас всплыло в памяти. На мгновенье показалось, что тогда дед говорил о Лагунове.
Когда-то, давным — давно, — как сказку, начал неспешный разговор дед, — люди все были сильные и красивые. Сила и красота их была еще и в умении уходить с этого мира к себе домой. Поэтому и болезней не было. Да и не нужны они были. Люди жили долго и счастливо и уходили, когда чувствовали свое время. А потом, что — то изменилось в их душах, может души стали мельче. Но ритуал ухода они утратили навсегда. Тогда и появились у них болезни и увечья, как средства перемещения между мирами. А иногда человек, по невежеству и незнанию, призывает уход, когда сам еще к нему не готов. Не выполнил своей миссии на земле, не окончил дела земные. И уходит тогда тяжело и страшно, грех большой творя. Да и тем, кто остается — нелегко. Таких больных, Сашенька лечить очень трудно. Надо лечить душу. А лекарств нет, кроме слова. И операций на душе никто не делает. Да и тяжело лечить — то душу. Но, если зацепит что за самое живое, то выкарабкается человек, сам выкарабкается…
За короткое время, работая с утра до ночи как заведенный, Роман уже сидел, пытался самостоятельно стать на непослушные ноги. Пышногрудой сиделке и той прибавилось работы: часов с шести, что бы успеть к обходу, Логунов начинал бриться, переодевался, готовясь к трудовому дню.
Он боялся признаться себе, что помнит до мельчайших черт лицо новой нянечки, ее голос и едва различимые шаги в коридоре.
Начало того дня ничем не отличалось от остальных. На прикроватном столике, часы, давний подарок матери, проиграли мелодию Вестминстерского собора, а значит, начнется утренняя уборка. Санитарка зашаркает шваброй, которая обязательно должна с грохотом упасть на паркет. Потом начнутся ее пустые, ничего не значащие размышления вслух, которые его утомляли, отдавали резкой нервной болью в теле, превращались в пытку. Он автоматически перевел взгляд на часы и плотно закрыл глаза. Пытка обычно длилась не больше пятнадцати минут. Но сегодня ничего не случилось. Швабра беззвучно скользила по паркету. Кто — то тихонько на цыпочках подошел к окну. Отсутствие сетований на погоду и мягкие шаги заставили Лагунова открыть глаза. Новенькая санитарочка, протирала тумбочку.
— Я вас разбудила? Извините, ради бога. Я первый день на работе и еще не знаю всех выздоравливающих. Я к вам буду заходить позже, когда вы проснетесь. Вам бы шторы поменять. Темно в палате. Если вы не против?
Он так и не понял, что же на самом деле произошло. Толи голос был необычным, толи интеллигентное лицо, которое никак не вписывалось в великоватый, явно с чужого плеча, синий санитарский халат. Но больше всего поразили глаза девушки. Он вдруг ощутил родство своей души с душой этой незнакомки. Чудная. Надо ж так придумать «не знаю всех выздоравливающих…», не больных, а именно, выздоравливающих.
Потом он ждал зачем — то ее целый день. Ведь впереди еще и дневная уборка и вечерняя, но новенькая в палату больше не зашла. Он боялся, что она всего лишь подменяла кого — то и он больше не увидит ее.
На следующий день с самого утра в палате кипела необычная работа. Пышногрудая, вечно дремлющая сиделка, нанятая Ольгой Эдуардовной для ухода за сыном, пыхтела возле своего подопечного. До вечера еле справилась с работой.
В пятницу в палате сменили тяжелые коричневые шторы, не пропускающие солнца, на светлые, тонкие, почти невесомые.
Девушку звали Татьяной…
Красников, сидя в машине, напряженно наблюдал за тем, как седовласый мужчина внимательно просматривал содержимое папки.
Судя по тому, как Валентин Дмитриевич поджал сухие тонкие губы, Максим понял — не пронесло. Нужной информации в папке нет. Да и откуда ей взяться, если он только в последний момент успел отксерить короткие, разрозненные справки о текущих делах банка. Если б секретарша не заартачилась, видите ли, он ей не указ, то это была б последняя встреча с этим неприятным типом. И опасным. Тщедушный интеллигентный Валентин Дмитриевич, сам по — себе никакой опасности не представлял. Опасны те, кто стоит за стариком.
— Н- да. Мы или не понимаем друг друга или вы не понимаете сложившейся ситуации.
— Но, Валентин Дмитриевич…
— Молодой человек, никому не интересно, что ваш банк выдал кредит пенсионерке на телевизор, — он постучал старческим кулачком по папке и небрежно бросил ее на колени Красникову.
Конечно, Валентин Дмитриевич утрировал. Ни о каком телевизоре в документах не было и речи и от того Красникову стало еще тревожнее. Даже, модное кашемировое пальто, стало каким — то тесным. Красников обижено засопел. В папке была довольно важная информация. И не надо к нему относиться, как к пустому месту.
— Я бы вам советовал поторопиться. Если вернется ваш генеральный, то вы сами понимаете — упустите последний шанс. Я даже сам удивляюсь вашему везению.
— Я все сделаю. Время еще есть.
— Будем считать, что вы просто потренировались в добыче информации. Я даю вам еще неделю. Это все, что я могу сделать для вас, учитывая прежние заслуги, — Валентин Дмитриевич не удержался и хохотнул. — Дальше от меня уже ничего не зависит. Вы, понимаете, о чем я говорю?
Красников все понимал. Больше говорить было не о чем. Затиснув под мышкой, нужную папку, он вежливо попрощался и резко открыл дверь. К машине сразу направился водитель, что бы придержать дверцу. Такой амбал вмиг свернет шею. Если прикажут. Красников не стал дожидаться посторонней помощи и сам закрыл дверь.
Он вернулся к своей машине, бросил папку на заднее сиденье, которая полчаса была его надеждой, а теперь разве что годилась на макулатуру и, решительно набрал номер Леры.
Трубку сестрица как обычно не брала. Вслед за музыкой, послышались короткие гудочки, словно треснуло на морозе стекло. Красников снова терпеливо набрал номер. За пятым разом Лера соизволила ответить. В ухе раздалось протяжное «да». От капризного голоса на том конце богатой жизни Красникова опять передернуло.
— Ты, что меня разбудил, только что бы спросить как мои дела?
— Собственно и для этого тоже. Я хочу пригласить тебя со Стрельниковым в гости. Скажем в субботу. То как?
— Что значит как? Позвони ему сам и пригласи.
— Неудобно. Я его подчиненный. Еще поймет неправильно.
— Слушай, ты смотрел на часы?
На том конце Лера окончательно проснулась. Красников невольно посмотрел на часы. Полдвенадцатого. В телефонной трубке послышались обрывки фраз.
— Извини. Я не подумал, что для некоторых это еще и не утро.
Красников, не скрывая сарказма, поддел, на последок, сестрицу.
— Я не могу тебе ничего обещать насчет гостей, но в субботу точно не получиться. Стрельников вернется дня через три. Не раньше. Все, давай потом созвонимся. И голову включай, прежде чем мне звонить, — посоветовала Лера.
Сказать напоследок колкость Красников не успел. В ухе раздались короткие гудки.
Что же мы имеем? Красников тяжело вздохнул. Имеем в запасе пару дней. Во — первых Стрельников может вернуться раньше, а во — вторых, если документы окажутся опять «не те», будет время на поиски других. «Те» документы он достанет и вовсе не ради Валентина Дмитриевича или его хозяев, а, в первую очередь, ради себя. Он это сделает, чего бы ни стоило.
Развернувшись в тихом дворике, Красников поехал в банк.
Никто не знает, что заставило Адама и Еву нарушить запрет — съесть то злосчастное яблоко, из-за которого они были изгнаны из рая, — и обречь себя и своих потомков на вечные страдания. Возможно, виной всему был первородный азарт, который повлек за собой горькую расплату. Возможно, по представлениям наших прародителей, шансы их были пятьдесят на пятьдесят: либо все раскроется, либо все будет шито-крыто и Создатель ничего не узнает.
Им не повезло, как не повезет и многим их последователям, бросившимся в омут безудержного первородного азарта. В принципе, неудивительно, для азарта проигрыш — такое же нормальное явление, как и выигрыш.
