Она пробормотала почти беззвучно — он едва расслышал:
— Сейчас-то, может, вы такой. Но ведь не всегда же вы были тихоней.
И позже, когда девушка вернулась на подиум, натянув лук, она спросила:
— Фергюсон, вы многим дарите счастье. А вы кому-нибудь принесли… смерть?
Кисть так и застыла в воздухе, но он не обернулся и не взглянул на девушку. Художник неотрывно смотрел прямо перед собой, будто проникая взглядом в прошлое.
— Да, принес, — приглушенным голосом ответил он. Его голова была потуплена. Затем он выпрямился и продолжал наносить краски отрывистыми мазками. — Не разговаривайте со мной, когда я работаю, — спокойно напомнил он ей.
После этого она уже с ним не разговаривала. В студии царили безмолвие и покой. Двигались лишь две вещи: длинная тонкая ручка кисти в его проворных пальцах и оттягиваемый назад стальной наконечник стрелы, который медленно скользил по направляющей до пика наибольшего натяжения, какое только позволяла тетива. Да еще двигалась тень, заигравшая у локтевого сгиба левой руки, когда тело сжалось и все мышцы напряглись. Лишь эти три вещи нарушали сверхзаряженную тишину в студии.
И вдруг на дверь студии обрушился град веселых ударов, раздались громкие голоса:
— Давай, Ферг, открывай! Время общения, сам знаешь!
Наконечник стрелы незаметно заскользил назад, напряжение тетивы постепенно ослабевало. Девушка так вздохнула, что Фергюсон повернулся и спросил:
— Что, тяжеловато?
Девушка пожала плечами, одарив его туманной улыбкой:
— Разумеется, и все же… жаль, что мы сегодня не смогли покончить с этим.
Ей еще сроду не приходилось одеваться в таких кошмарных условиях. Случайно обнаружив, что за ширмой натурщица, гости, желая подразнить ее, каждые две-три минуты пытались к ней вломиться. Даже Фергюсон присоединил свой голос к этому добродушному гаму:
— Выходите, Диана, не стесняйтесь — вы среди друзей.
Когда она преодолела критический момент перехода от леопардовой юбки к наготе, а затем и к собственному нижнему белью, худшее осталось позади.
Судя по звукам, раздававшимся в студии, вторжение это было явно не кратковременным. Похоже, что это одна из тех лавин, которая, по мере того как катится, обрастает все большим числом людей. Веселье грозило перерасти во всенощную попойку. Входную дверь уже дважды брали штурмом, и в общий хор вливались все новые голоса:
— Ах вон вы где! А я пошел искать вас у Марио, а когда вас там не оказалось…
Один раз она услышала, как Фергюсон кричит в телефонную трубку, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт:
— Алло, Тони? Пришлите мне в ателье несколько одногаллоновых кувшинов испанского красного. Опять этот ежемесячный ураган докатился до меня. Да, вы знаете какой.
Раздались протестующие выкрики:
— Нет, сколько этот человек на одной рекламе зашибает, а от нас хочет отделаться каким-то там красненьким, да еще испанским!
— Шампанского! Шампанского! Шампанского! А не то все разойдемся по домам!
— Ну и катитесь на все четыре стороны!
— Ах так! Никуда мы не пойдем! Что, съел?
Одевшись, она неуверенно провела рукой по лицу, огляделась. Выбраться отсюда можно было только через студию. Девушка повернулась и выглянула. Их там уже набилось что пчел — так, во всяком случае, казалось, поскольку гости пребывали в постоянном движении. Один притащил с собой какой-то струнный инструмент — механическая музыка богеме, очевидно, была не нужна — и бодро, пусть и не очень умело, наяривал на нем. На подиуме для натурщиц танцевала какая-то девица.
Девушка выждала и, когда на пути от ее раздевалки до входной двери оказалось поменьше народу, легко скользнула, срезая угол огромной залы, и попыталась незаметно или хотя бы без лишних вопросов выйти.
Это была попытка, заранее обреченная на провал. Кто-то крикнул:
— Смотрите, Диана!
Будто сговорившись, все бросились к ней, и ее закружило как в вихре. Они были совершенно свободны от каких-либо условностей:
— Какая красивая! Нет, вы только посмотрите, какова красотка!
— И дрожит, как перепуганная газель! Ах, Соня, ну почему ты уже больше не дрожишь так для меня?
— Я-то дрожу, милый, дрожу по-прежнему, только теперь уже от смеха — каждый раз как ни гляну на тебя.
Когда первый всплеск оценок и похвал утих, ей удалось оттащить Фергюсона в сторону:
— Мне надо уйти…
— Но почему?
— Я не хочу, чтобы все эти люди… видели меня… я к этому не привыкла…
Он неправильно ее понял.
— Вы имеете в виду — из-за картины? Потому что это полуобнаженная натура?
Художник нашел это настолько очаровательным, что тут же громогласно повторил это перед собравшимися.
Гости тоже нашли это очаровательным: ведь они постоянно искали именно эдакое — нечто экстраординарное. Тут же вокруг нее снова собрался кружок. Девушка по имени Соня взяла ее руку, покровительственно сжав, подула на нее, будто лелея некую несказанную добродетель, которой эта девичья рука обладала.
— Ах, она сама невинность! — сочувственно, без тени сарказма объявила она. — Ничего, милочка, стоит только тебе побыть десть минут в обществе моего Гила, и ты ее потеряешь.
— А ты потеряла? — вставил кто-то.
— Ах нет. — Она пожала плечами. — Это он провел пять минут в моем обществе и сам потерял невинность.
Они и в мыслях не держали ее обидеть, они желали ей добра. Фергюсон отодвинул мольберт к стене:
— На эту картину никому не смотреть. И думать забудьте!
— Она кончается ниже талии! — выдал кто-то.
— У нее один бюст, — с жаром добавила Соня. Затем быстро сжала ее руку. — Не принимай близко к сердцу, милочка, это у нас обычные шуточки.
Когда б ее замешательство и впрямь объяснялось причиной, которой его приписывали, она бы запросто от него избавилась: ведь они все так старались, чтобы она чувствовала себя как дома. Поскольку, однако, все обстояло совсем иначе, ее смущение никак не проходило. В конце концов она снизошла до того, что уселась на полу у задней стены, по одну руку — нетронутый бокал красного вина, по другою — экзальтированный молодой человек, читавший белые стихи собственного сочинения. Сидела она расслабленно, но глаза расчетливо измеряли расстояние до входной двери. Вдруг руки ее судорожно сжались и медленно разжались.
— Ага! — возликовал сочинитель белых стихов. — Эта последняя строка достигла цели. Она поразила ваше сердце. Я понял это по вашему преобразившемуся лицу.
Но поэт ошибся.
Напротив нее, у другой стены студии, только что возник Кори. Он имел особый нюх на вечеринки — на любую вечеринку, даже на ту, что происходит совсем в другом конце города: тут с ним могла сравниться разве что идущая по следу ищейка.
Секунды показались ей минутами, минуты — часами. Она уставилась в пол, но потом медленно, непроизвольно подняла взор на человека, который приблизился и остановился перед ней.
— Подождите, дайте ему закончить, — приглушенным голосом попросила она. Никогда еще белые стихи экзальтированного юноши не получали — и не получат — столь высокой оценки.
Толстые подошвы с рантами. Массивные коричневые спортивные ботинки с прошитым орнаментом в виде завитушек на носках. Десятидолларовые. Длинные ноги, в брюках из ворсистого твида. Руки — они бы могли подсказать, разве нет? Спокойные, еще не сжатые. Большой палец одной засунут в карман пиджака, в другой — сигарета. На мизинце — кольцо с печаткой. На тыльной стороне ладони, их только сбоку увидишь, поблескивают рыжие волоски. Двубортный пиджак на двух пуговицах, верхняя слева расстегнута. Лицо все приближалось и приближалось, от него уже не уйти. Галстук, воротник, подбородок. Наконец — само лицо. Два взгляда — они слились, как раз когда прозвучала последняя стихотворная строка.
Откуда-то совсем рядом — беспечный голос Фергюсона:
— Ну-ка, Диана, выведите его на чистую воду!
Припертая к стене, она стала неторопливо подниматься.
— Не буду, — бросила она, даже не взглянув в ту сторону, откуда донесся голос, — пока вы не объясните, что все это значит… и пока не представите меня.
— Ну что ж — вот тебе ответ! — засмеялся художник.
Кори не сводил с нее взгляда, а она не могла отвести от него своего, словно даже на мгновение боялась довериться ему. Он сказал:
— Без шуток — разве мы с вами уже не встречались?
Даже если бы она и ответила, даже если бы она вздумала ответить, ее ответ потонул бы в хоре посыпавшихся дружеских насмешек:
— Господи, от этого же отдает нафталином!
— Тебе бы следовало обновить свои ухватки!
— И это все, на что способен Великий Обольститель?
А Соня с совершенно серьезной миной на лице втолковывала кому-то на ухо:
— Да, а ты не знал? Именно так и снимают девочек в высших сферах. Мне подруга рассказывала, поехала она как-то на прием. Так ей говорили то же самое раза три за вечер.
