— Да, а ты не знал? Именно так и снимают девочек в высших сферах. Мне подруга рассказывала, поехала она как-то на прием. Так ей говорили то же самое раза три за вечер.
Кори смеялся над собой вместе со всеми, плечи у него тряслись, мышцы лица работали, все в нем было настроено на юмористический лад — все, кроме холодных внимательных глаз, которые не отрывались от нее.
Девушка, которую своим пронизывающим взглядом он прижал к стене, легонько покачала головой и нежно, слегка виновато улыбнулась. Она постояла еще немного, потом, маневрируя, выбралась из угла, неторопливо прошла через зал, сознавая, что он повернул голову и смотрит ей вслед, сознавая, что его глаза следят за каждым шагом ее бесцельного блуждания.
На какое-то время она нашла прибежище на другой стороне зала, а буфером между ними служила практически вся масса собравшихся на вечеринку. Через пятнадцать минут он снова обнаружил ее и подошел, найдя предлог — бокал красного вина.
Она словно оцепенела, увидев, что он ей несет, судорожно сглотнула, будто уже в самой этой любезности таилась какая-то опасность, не говоря уже о самом факте его приближения.
Кори наконец добрался до девушки, протянул бокал, и зрачки у нее расширились. Казалось, она в равной степени боится как принять бокал, так и отказаться, боится и выпить, и отставить нетронутым в сторону — словно, что бы она ни сделала с бокалом, это может повлечь за собой наказание в виде молниеносного воспоминания. В конце концов она приняла его, поднесла к губам, а потом отвела руку, державшую его, за спину, с глаз долой.
Он сказал, встревоженно заморгав:
— Что-то мелькнуло, какое-то воспоминание, когда я протянул вам бокал, а потом вдруг… все куда-то пропало.
— Вы издеваетесь надо мной! Довольно! — вспылила она с неожиданной свирепостью. Отвернулась и ушла за ширму.
Он последовал за ней даже туда, выждав минут десять. Ничего неприличного в этом не было, все пространство студии теперь было открыто для общества.
Заметив, что он приближается, она деловито принялась пудрить нос перед зеркалом. А до того…
Он подошел к ней сзади. Она видела его в зеркале, но казалось, что не видит. Он взял ее лицо в свои руки, стараясь убрать массу обрамлявших его роскошных черных волос.
Она замерла, затаив дыхание.
— Для чего вы это делаете? — Девушка не притворялась, что приняла это за ласку.
Он вздохнул, и его руки упали. Прижать все ее волосы оказалось просто невозможно.
Девушка отвернулась, сложив руки на груди, неловко передернув плечами, и склонила голову. Эта поза почему-то наводила на мысль о раскаянии. Однако таких мыслей у нее не было и в помине. А думала она об остром ножичке, которым Фергюсон соскребал краску и который лежал где-то неподалеку. Думала о толпе гостей в студии и о бегстве — по диагонали от раздевалки до входной двери.
Кори закурил сигарету и заговорил сквозь дым:
— Если бы не эта мыслишка, что мы где-то встречались, я бы так не беспокоился.
— Мы не встречались, — уныло повторила она. С опасной мрачностью, по-прежнему глядя вниз.
— В конце концов я все вспомню. Воспоминание придет ко мне неожиданно, когда я меньше всего буду этого ожидать. Может, через пять минут. Может, сегодня же, чуть позже, не успеет еще вечеринка закончиться. А то и через несколько дней. Что с вами? Вы какая-то бледная.
— Здесь так душно. И это красное вино — я к нему не привыкла, особенно, знаете ли, на пустой желудок.
— Так вы ничего не ели? — с преувеличенной тревогой спросил он.
— Да. Я же позировала, когда они все вломились, и никак не могу уйти. Фергюсону, похоже, все равно, но у меня с десяти утра крошки во рту не было.
— Ну… э-э… а почему бы нам не сходить куда-нибудь перекусить? Пусть даже я, похоже, не произвел на вас совершенно никакого впечатления…
— Почему бы и нет? Против вас я ничего не имею. Все ваши предложения любезно принимаются.
— Только остальным ничего не говорите, иначе они набросятся на нас.
— Хорошо, — охотно согласилась она. — Будет лучше, если никто не заметит, что мы уходим…
— Вы все взяли? В той куче где-то валяется моя шляпа. Я посмотрю, нельзя ли ее незаметно вытащить. Ждите меня у двери: рванем и убежим.
Однако их ловкие приготовления к бегству не прошли, как они надеялись, незамеченными. Соня пропыхтела мимо, за ней тянулись клубы сигаретного дыма, как за одолевающим подъем локомотивом.
— Будь с ним поосторожней, — бросила она через плечо.
Девушка, блеснув глазами, прошептала:
— Будь спокойна, дальше воспоминаний о якобы нашей предыдущей встрече дело не пойдет.
— А на случай, если руки твои соскользнут со штурвала, швартуйте ко мне — запиши адрес. Приходи завтра поплакаться в жилетку. Чем же еще смыть позор, как не долгим суровым плачем? А я приготовлю для тебя свое фирменное блюдо.
— Я буду осторожна.
Соня совсем не шутила, она была искренна в своей тревоге:
— Да нет, я предупреждаю тебя потому, что у него жутко прямолинейный подход, никто никогда не воспринимает его всерьез — а потом, не успеешь оглянуться, как уже поздно. Одна моя подружка как-то весь вечер над ним смеялась. И позволила ему проводить ее только до дверей собственной квартиры. А на другой день заявилась ко мне и плакалась в жилетку.
Соня отошла, пыхтя и выпуская клубы дыма. Казалось, вот-вот раздастся свисток паровоза.
Они уже добрались до лестницы, когда их снова остановили. Позади послышался такой топот, что можно было подумать, будто за ними гонятся по меньшей мере человек шесть. Оказалось — всего лишь Фергюсон.
— Послушай, может, помародерствуешь где-нибудь в другом месте? Она нужна мне для картины.
— Тебе принадлежит ее душа?
— Да!
— Прекрасно. В таком случае я забираю с собой лишь ее тело. А душу найдешь у себя на холсте.
Фергюсон решительно поправил галстук:
— Ну что ж, тогда мы оба пойдем с телом.
Они удерживались в рамках шутливого тона, однако оба находились в том настроении, когда граница между дурачеством и враждебностью мгновенно и вдруг стирается.
Девушка незаметно коснулась руки Кори, как бы прося предоставить дело ей, отошла с Фергюсоном на несколько шагов — так их не было слышно.
— Я ухожу с ним… чтобы отделаться от него. Это самый простой способ. А вы попробуйте избавиться от остальных, я вернусь, и мы сможем закончить картину. Или, может, вы слишком много выпили?
— Этих красных чернил?! Разве это выпивка?
— Ну что ж, только больше не пейте. Я вернусь через час, самое большее — полтора. Постарайтесь, чтобы к тому времени уже никого не было. Дождитесь меня.
— Это обещание?
— Это больше чем обещание, это обязательство.
Он повернулся и, не сказав ни слова, стал с шумом подниматься по лестнице.
Кори ткнул пальцем в выключатель, и в небольшой гостиной его квартиры стало светло.
— Только после вас, — с насмешливой галантностью произнес он.
Она устало вошла в комнату и без особого интереса окинула интерьер взглядом.
— Ну, и чем же мы будем здесь заниматься? — вдруг спросила она.
Он запустил свою шляпу куда-то, где ей не за что было зацепиться.
— А ты, похоже, туговато соображаешь, а? — хмыкнул он, с досадой поджав губы. — Тебе непременно нужно рельефное изображение?
Она на мгновение прижалась подбородком к плечу:
— Фу. Перестань.
Девушка сделала несколько шагов.
— А что там?
— Другая комната, — раздраженно ответил он. — Зайди и посмотри, если хочешь. И предупреждаю: не гони лошадей. Мы приступим к делу минут через десять.
Комната осветилась, и девушка скрылась в ней. Потом свет в комнате погас, и она снова вышла в гостиную. Он наливал виски.
— Поджилки не дрожат? — насмешливо спросил он. — Это же спальня!
В ее голосе послышалось едва сдерживаемое презрение:
— Если у кого и дрожат, так, похоже, у тебя. Что, тебе непременно надо взбадривать свою плоть виски?
— Делом мы займемся через две-три минуты — если у тебя хватит смелости просить об этом.
Она прошла к письменному столу, открыла один ящик, другой.
— Письменный стол, — язвительно бросил он. — Знаешь, четыре ножки, нечто такое, на чем пишут. — Он поставил стакан. — Позволь мне тебе кое-что прояснить, чтобы не возникало недоразумений. А что, ты думала, произойдет, когда согласилась подняться ко мне? Ты ведь хотела этого, когда я тебе предложил.
— Ну, иначе ты бы увязался провожать меня домой. Мое желание оказалось сильнее твоего, вот и все.
— Что может быть у тебя дома такого, чего ты так стесняешься?
Она выдвинула третий ящик, снова его задвинула:
— А ты сам подумай. Моя дорогая старушка мать. Шестимесячный малыш, ради которого я позирую. А может, там просто треснула раковина умывальника.
