— Гут, — кисло произнес он.
— У вас на сегодня запланированы еще какие-нибудь встречи? — спросила я.
— Запланированы. Да, — отрывисто произнес он. — Здесь мой план.
Он взял со стола листок и протянул мне. Аккуратным почерком были записаны все дни пребывания герра Ланге на нашей земле. Из этого плана следовало, что через три дня, двадцатого, он улетал в Берлин.
— Сегодня у вас встреча с представителями немецкой диаспоры? — спросила я на языке пастора, заглядывая в листок.
— Да. В институте культуры, — хмуро подтвердил пастор. — В любезно предоставленной аудитории, — тут лицо его просветлело, и он спросил: — Фрау знает наш язык?
— Да, я училась, — скромно ответила я. — Правда, мой папа в плен не попадал.
— Ребята, — сказал Липатов, вставая. — Я так понял, международное соглашение состоялось? Тогда я побежал. Хорошо бы, конечно, отметить это дело…
— В отделе отметите, Андрей Тимофеевич! — сказала я. — А то пройдет слух по всем конфессиям, что у нас тут проповедников спаивают.
Липатов хохотнул.
— Верно мыслите! — согласился он. — Значит, я пошел. А вы все-таки заглянули бы к нам, приемчики какие-нибудь показали!
— Даст бог, загляну! — пообещала я.
Мы остались вдвоем с пастором, который, впрочем, тут же, извинившись, удалился в соседнюю комнату, сославшись на необходимость готовиться к предстоящей встрече. Через некоторое время через приоткрытую дверь до меня донеслось его размеренное бормотание, в котором искаженные русские слова мешались с чеканными немецкими.
Воспользовавшись моментом, я пошарила на столе, заваленном бумагами, книгами и кассетами. Здесь же находился и паспорт на имя германского подданного Генриха Ланге с аккуратно вложенным авиабилетом на рейс Тарасов — Берлин, который был намечен на двадцатое число. Я внимательно осмотрела их — ни документ, ни билет не вызывали сомнений в их подлинности.
В этот момент безумный и дерзкий план окончательно сформировался в моей голове. Я решила отправить Овалова в Берлин. Он — актер? Вот пускай и сыграет свою главную роль. Это будет авантюра чистой воды. Но не в такой ли воде Овалов чувствует себя как рыба? Конечно, это будет не очень-то честно по отношению к несчастному пастору, но я была уверена, что заставлю Овалова взять на себя все возможные издержки и немедленно вернуть хозяину паспорт. Я надеялась, что неприятности пастора продлятся не более недели и уже мысленно прикидывала, каким образом их лучше обосновать — возможно, происками все той же злокозненной «Общины» В случае же непредвиденных осложнений можно будет обратиться к Липатову — он, кажется, не прочь со мной сотрудничать.
Решив, кстати, уточнить, что представляет собой эта самая «Община», я позвонила знакомому журналисту, который был в курсе всех городских дел. Сама я никогда о такой организации не слышала, и теперь было самое время восполнить этот пробел.
— Ты имеешь в виду вчерашнее сообщение об инциденте в аэропорту? — спросил журналист. — Со святым отцом?
— Он не святой, — поправила я. — Святые отцы у католиков, а этот, по-моему, протестант.
— Ну бог с ним, — сказал журналист. — Что касается этой самой акции, то я, признаться, удивлен. До сих пор мне не приходилось слышать ни о каких «Общинах». Вообще религиозные организации в нашем городе никогда агрессивностью не отличались. Я тебе так скажу — или это что-то новенькое, и они таким экстравагантным способом спешат заявить о себе, или это какая-то политическая игра, но кто в нее играет и каковы ставки — ума не приложу. Если хочешь, я поспрашиваю тут у ребят. Куда тебе позвонить?
Я пообещала, что позвоню завтра сама. То, что я услышала от журналиста, озадачивало. Никому не известный пастор, организация, о которой никто не слышал, телохранитель Охотникова, тоже, в общем-то, не афиширующая свою деятельность — выстраивалась странная, пожалуй, даже подозрительная цепочка. Впрочем, меня больше интересовал его паспорт — он-то, я готова была поклясться, был настоящим! Я решила повременить с подозрениями и принялась мысленно выстраивать детали своего плана.
Примерно через час появился пастор. Его сосредоточенный вид и стопка конспектов под мышкой свидетельствовали о том, что к встрече он уже вполне готов. Решительность его, впрочем, значительно поколебалась, когда я напомнила ему о необходимости снять мне номер в гостинице.
Помявшись и тщательно подбирая слова, Ланге сообщил мне, что еще раз все обдумал и счел нецелесообразным беспокоить меня в течение полных суток. Он, мол, надеется на компетентность гостиничной администрации и не допускает возможности проникновения экстремистов в отель. В связи с изменившимися обстоятельствами он надеется, что фрау-телохранитель сочтет возможным уменьшить сумму гонорара ровно в два раза.
Поскольку совесть моя была не совсем чиста, я с легким сердцем была готова снизить сумму гонора хоть в сто раз, но пастору об этом сообщать не стала, а просто заявила, что принимаю его условия.
Ланге просиял и пригласил меня отобедать в гостиничном ресторане.
— Полагаю, фразу сама за себя платит? — с любезной, но несколько нервной улыбочкой поинтересовался он.
Его жмотство уже начинало меня утомлять, но я и тут горячо поддержала его, заверив, что феминизм уже пустил достаточно глубокие корни в нашем отечестве, и любая женщина скорее повесится, чем позволит заплатить за себя. Пастор одобрительно кивнул, но тут же снова увял, вспомнив, что ему нужно заказать к половине второго такси.
— Не беспокойтесь, — сказала я, с удовольствием прогнозируя очередную смену пасторского настроения. — Моя машина в вашем распоряжении.
Я не ошиблась — неожиданно сэкономив на такси, пастор снова ожил и пообедал с огромным аппетитом. В тот момент, когда он приступил ко второму блюду, я извинилась и покинула ресторан. Поднявшись в номер, я наскоро набросала на листке из записной книжки послание Овалову. В нем я вкратце обрисовывала ситуацию, в которой оказалась, и просила его мобилизовать весь свой талант, чтобы за оставшиеся два дня успеть перевоплотиться в берлинского пастора. К записке я прилагала видеокассету. Едва я успела завернуть кассету в пакет и спрятать в сумочку, как возвратился Ланге, сытый и умиротворенный.
— Фрау вполне готова? — поинтересовался он.
Я была готова. Мы спустились в холл и вышли на улицу. Пастор шел за мной следом, низко наклонив голову, то ли репетируя про себя текст предстоящего выступления, то ли опасаясь ожидающего за углом террориста с корзинкой переспелых овощей. Однако наше появление прошло никем не замеченным, и мы, спокойно усевшись в машину, также без приключений доехали до Института культуры.
Нас встретили заместитель директора и представитель диаспоры. Последний выглядел несколько растерянным и смущенным.
— Нам звонили из администрации, — сообщил он мне, словно оправдываясь. — Но буквально вчера. Мы, собственно, даже не успели никого оповестить. Лето. Отпуска, огороды… Сами понимаете. Удалось собрать человек десять. Обычно о таких встречах договариваются за месяц, за два. Неудобно получилось.
Но мой пастор, кажется, ничуть не был шокирован немногочисленностью аудитории. Разложив на кафедре свои бумажки и нацепив на нос большие роговые очки, он с большим усердием принялся разглагольствовать о неустанных трудах, целеустремленности и помыслах, направленных к господу. Его гортанный голос звучно разносился по пустынной аудитории.
От немногочисленных, вежливых до скованности слушателей трудно было ожидать каких-либо эксцессов, тем более что в свете последних сообщений заговорщики с овощами оказывались существами полумифическими. И я со спокойным сердцем оставила Ланге наедине с аудиторией. После недолгих поисков в конце коридора я нашла незапертый кабинет с телефоном. Не теряя ни минуты, я набрала номер Анны. Она почти сразу взяла трубку.
— Слушай внимательно, — сказала я вполголоса. — Сегодня вечером, как только стемнеет, я поеду домой. Жди меня на углу Советской и Пугачевской. Там около пятиэтажки стоят мусорные ящики. Я сверну с Советской и выброшу в ящик пакет. Как только убедишься, что все чисто, заберешь этот пакет и вернешься домой. Тебя никто не должен видеть! Поняла?
— Я все поняла, — серьезно ответила Анна.
— Отбой, — сказала я и вернулась в аудиторию.
Пастору так и не удалось завязать со слушателями оживленного диалога. Некоторые украдкой поглядывали на часы. Я плохо разбираюсь в теологии, но мне показалось, что выступлению Ланге не хватает конкретности и истинно проповеднического пыла. Он изъяснялся округлыми общими фразами, которые скорее скрывали, чем разъясняли позицию и цели оратора. Ответив на два-три вопроса, которые ему, по-моему, из жалости задали слушатели, Ланге завершил выступление, и мы поехали в гостиницу.
