Ознакомительная версия.
– Ну ты и наглый, паршивец, бля буду. Напугал, сука. Ох, как я тебе потом кишки пус… – выступил было один, но я остановил его, ударив ногой по подбородку. Правда, я потом об этом пожалел. Два дня ходил прихрамывая, болела ступня. Но главное, что этот охламон успокоился и засеменил вслед за другим на четвереньках.
Когда они увидели своего дружка в автомобиле с кровавыми фонтанами из ушей и носа, они и вовсе как-то присмирели. На них было противно смотреть. Здоровые, как неандертальцы, и жалкие, как навозные мухи.
– Ползите в дом, но так, чтобы ноздря в ноздрю, – и мне стало странно, что я совсем недавно скрывался от них по всяким закоулкам.
В доме я устроил им экскурсию: показал остальных товарищей. Они изменились. Побелели, что ли. На них я смотрел спокойно, с легкой брезгливостью, а вот вид «мамочки» вызвал во мне тошноту и сильную слезную дрожь. Я вытащил из шкафа две подушки и приказал гадам накрыть ими головы.
– Да ты что… в натуре… бля… Не надо… Бля… Не убивай, пожалуйста… Давай забудем… – завопил один. Другой просто как-то задергался и загыкал.
– Да не бойтесь вы. Вы мне понравились. Не хочу я вас убивать. Попугаю и отпущу, – плел я какую-то околесицу. – Не шевелись, мне так неудобно, – сказал я, приставляя дуло к подушке того, что вопил.
– Да, пацан… правда… я тебя уважаю… ты молодец… Может, мы с тобой друганами… – Глухой выстрел навсегда заставил его молчать.
Второй даже на пару секунд перестал гыкать. Он лежал так же, накрыв голову подушкой и вцепившись в нее своими здоровенными пальцами. Помолчав, он в том же самом ритме, что и прежде, продолжил свое гыканье: «гы… гы… гы…». Убивать его было неприятно. Ткнув в его подушку еще теплую от первого выстрела дуру, я чуть помедлил. Вот, честно говорю, этого убивать не хотел. Чуть его не отпустил. Только почему-то, решив оставить его в живых, я нажал спусковой крючок. Гыканье прекратилось.
Шестой гад сдох через полчаса после первого. Время я знал по «мамочкиным» часам. Она мне их подарила накануне. Я их приметил в одном магазинчике, хотел стырить, а она их купила, боялась, что меня поймают…
Вот так. Ну, потом я обшарил карманы у дохлых бегемотов, собрал приличную сумму. Только в бардачке оказалось полторы тысячи рублей. Вы помните, какие это были деньжищи. А потом облил дом бензином, который слил из «вазика», и поджег. Через старые пустые сараи выбрался на проезжую дорогу, по которой только начали движение машины, дошел до вокзала и купил билет в Москву. Часа три прождал поезд, размышляя о том, правильно ли я сделал, бросив ружья в огонь, и о том, какая я сволочь, что не похоронил Ингу.
Молва об этих событиях догнала меня. В поезде многие рассказывали, кто что слышал, о пожаре в маленьком домике в больших лопухах.
Когда Чиркова увели, следователь Болотов еще долго сидел, курил сигарету за сигаретой и думал… Думал не о деле, не о Чиркове, не об Инге с бандитами, а так… бог весть о чем. Все как-то смешалось перед его духовным взором, и не сразу ему удалось взять себя в руки и вернуться в свой благополучный дом, к доброй и любящей жене Ангелине.
И главное – ведь ничего, ничего Чирков не сообщил нужного, так желанного Болотову. Павел сидел, раздавленный повестью Чиркова, его голос все еще звучал в ушах, а между тем следствие простаивало. Прибавлялся материал, Чирков с легкостью подписывал протоколы, но куда это все катилось? Куда?
Павел вздохнул и стал собираться. Сегодня был короткий день, ему надо было еще купить подарок младшему ко дню рождения. Обычно чадолюбивый Павел всегда заранее готовился к семейным праздникам, но на этот раз что-то подзабыл, спохватился только сегодня.
Он вышел на заснеженную улицу, пошел дворами к Бутырскому валу.
– Топор, топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор, – услышал он детский голос и смех.
Он оглянулся, но никого не увидел.
– Кто по городу не ходит, тот еще три кона водит!… – услышал он опять за спиной.
«Да– да, -подумал он про себя, на свой лад истолковав детский стишок, – пора брать инициативу. Эдак он меня совсем запутает. Следующий раз – никаких сказок. Имена, места, даты, сообщники. Да-да, пора». И Болотов, скрипя ботинками по заснеженной улице, пошел покупать сыну подарок.
На душе было вовсе не празднично.
Вагончики МЧС, раскинутые цыганским табором по всему периметру бывшего стадиона, замыкали последнюю линию ограждения «мертвой зоны». С одной стороны, это хоть как-то предохраняло отдыхавших в них работников от копоти и пепла, но с другой – создавало просто вавилонское столпотворение. Казалось, сюда, на место происшествия, каждый день сбегался весь город. Впрочем, куда же этим несчастным оставалось податься? Здесь обрывалась та единственная ниточка, которая еще хоть как-то связывала многих со своими ушедшими близкими. Здесь убитые горем родственники обменивались своим отчаянием, не боясь кого-то «нагрузить», здесь они могли плакать, стенать, устраивать истерики и жалеть соседа, которому еще хуже, чем тебе. Этот страшный котлован отныне становился «черной дырой», которая засасывала тех, кто так или иначе был причастен к трагедии. Они проводили здесь на безжалостном морозе и ночи, не умея успокоиться и заснуть, в сотый раз в деталях вспоминая тот день, когда они успели бы еще остановить своего сына, мужа, брата, сестру от рокового шага. И именно здесь, у этого проклятого места, они силились понять жестокие, необъяснимые законы бытия.
«Куда же им еще идти?» Турецкий шел к ближайшему вагончику.
У «резиденции» председателя комиссии толпилось особенно много народу. Молодой безусый мальчик с автоматом, в белом тулупе и валенках – ну просто картина времен второй мировой – сурово отгонял назойливых просителей:
– Граждане, начальник занят.
По местному радиоузлу постоянно передавали сообщение: «Просим вас за сведениями о погибших, а также по передаче информации о лицах, находившихся семнадцатого марта на стадионе, обращаться в штаб по чрезвычайному происшествию, который находится в Доме культуры имени Чкалова самолетостроительного завода, комната триста семь». Однако никто и не думал уходить.
– Я ему говорю, верните хоть вы моего сыночка! – причитала баба в шали и телогрейке, прислонившись к железному боку водовозной машины. – Ой-ой-ой!
– Мамка, ну не надо! Ну че ты! – дергал бабу за рукав пацан лет двенадцати, неловко озираясь.
– Ой-ой-ой! Сережка, мой родненький! Одни мы остались на всем белом свете. – Баба шумно шмыгала носом и крепко прижимала к себе мальчишку. – Тебя хоть спасла, на хоккей тот проклятый не пустила. Ой-ой-ой! Ну хоть бы косточку одну отдали бы!
– Похороны будут общие, – авторитетно заявлял парень в круглой вязаной шапке. Он был весел и возбужден, как бывают веселы и возбуждены люди, не спавшие несколько ночей подряд и находившие в собственном несчастье упоение.
– Почему общие? -волновалась бабка в подшитых грязновато-серых валенках. – Мой всегда хотел, чтоб его с отцом рядом положили в Луговском.
– Ды ты че, бабуля! – издевался парень. – Ты че, не понимаешь? Твоего деда теперь от этого месива не отделишь.
– Придется ему от собственной-то квартирки на вечном поселении отказаться. Ха-ха! – поддерживал парня совсем юный субъект, непонятно для чего ошивающийся возле родственников погибших.
– Цыц, говненок! Деда на фронте не убило, так теперь все-таки достал фашистский самолет. И-и-и! – заголосила бабка.
– Почему фашистский?
– Потому что против народа… Все они на погибель нам.
– Так вот… – продолжал ораторствовать парень в шапочке, – каждому по гробу, будьте любезны, предоставят. Но чтоб гроб не открывать – ни за что.
– Ой-ой-ой! – завопила тетка у водовозной машины и медленно начала сползать на снег.
Мальчишка неловко пытался ухватить мать за поясницу:
– Мам, мамка!…
– Врача! – распорядился кто-то, и через несколько минут появилась медсестра в черной цигейковой шубе и склонилась над теткой, обмякшей, как сдутый мяч.
– Так вот… – Парню очень хотелось говорить, тем более что аудитория жаждала хоть какой информации помимо казенного голоса, долдонящего одно и то же. – Могилы тоже отдельно, но всех на одном кладбище, как солдат.
– Да чего ж на одном? – Бабка уже успокоилась и чувствовала себя словно в конторе, где очередному чиновнику нужно непременно доказать свою правоту. – Где это видано, чтоб последнюю волю усопшего не исполнить?
– Потому, что все кончается на "у". Государственная польза. Чтобы радиацию по всей Сибири не распространять.
– Какую радиацию? – недоумевал интеллигентного вида мужчина с «дипломатом» в руках.
– Так взрыв-то был радиоактивный. Они же бомбу везли на борту, а она… того… бабахнула. Вот теперь боятся, как бы не заразить радиацией всех.
Безжизненное тело тетки с трудом проволокли в направлении медицинской палатки две медсестры. Позади плелся растерянный и тихо плачущий мальчик. Люди, углядевшие, что «солдатик» козыряет Турецкому, намереваясь пропустить его в заветный вагончик, оставили оратора в вязаной шапке и бросились к «важняку».
Ознакомительная версия.
