Ознакомительная версия.
Егор Станиславович тяжко вздохнул:
– Он окончил школу. Поступил… точнее, Мирочка устроила ему поступление, спасая от армии. Некоторое время он учился даже, а на втором курсе его задержали. Распространение наркотиков. Срок грозил немалый, и… не стану говорить, во что нам обошлось замять это дело. Естественно, из университета Гошку выставили. Мирочка тут же устроила в другой… Гошка клялся и божился, что наркотики – не его, что приятель попросил подержать у себя пакет, а он знать не знал, что в пакете. И он так правдоподобно рассказывал о приятеле этом… так каялся…
– Вы поверили? – Стас подал голос.
– Да. Я… я хотел верить.
Второй раз Егор не попался.
Он полагал себя умным, куда умней, чем считал отец, который, по мнению Гошки, не видел ничего дальше собственного носа. Мать он вообще полагал существом на редкость бестолковым, готовым поверить всему, что Гошка скажет.
Правда, при этой бестолковости она, следовало признать, была куда полезней отца.
Как бы там ни было, но Гошка намеревался жить собственною жизнью.
Красиво.
Правда, на красивую жизнь требовались деньги, и, конечно, мать совала, понимая, что у молодого человека имеются свои потребности, но ее подачки были ничтожно малы. У папаши бабки водились, но он проникаться Гошкиными нуждами не спешил. И в единственный раз, когда Гошка заговорил о деньгах напрямую, отец хмыкнул и сказал:
– Если деньги и вправду нужны, иди работать.
– Куда? – удивился Гошка, которому мысль о необходимости работать казалась совершенно невозможной. Наработается еще, жизнь-то большая.
– Не знаю. Если хочешь, устрою к себе на кафедру.
Идейка эта поначалу показалась удачной. А что, работенка – не бей лежачего. Ходи. Показывайся, щеки дуй, типа ты ученый, а тебе за это платят… еще и за границу возят. Вон, папаша каждый месяц куда-то катается…
Правда, отец разом разрушил наивные Гошкины представления, уточнив:
– Лаборантом.
– Чего? – Лаборантом Гошке быть не хотелось.
– А кем еще я могу тебя устроить, если у тебя образования нет?
На папашу Гошка обиделся.
И мамке нажаловался, зная, что она всенепременно встанет на Гошкину сторону, и тогда папаша мнение переменит. Вечером разразился скандал, которые в профессорском семействе стали происходить с завидной регулярностью.
– Но это же действительно удачная идея, – мать, как и ожидалось, встала на защиту Гошкиных интересов. – Мальчик очень талантлив, и это найдет выход, но лаборантом, Егорушка… это как-то… неприлично.
А вот отец уперся.
– Неприлично занимать чужое место. Кем я, по-твоему, должен его устроить? С его двумя курсами коммерческого экономического…
Мать задумалась.
И думала долго.
– А если учиться… параллельно… заочно…
– Вот пусть сначала выучится, а потом на кафедру лезет, – жестко повторил отец и добавил: – Мне бездельники не нужны.
Сам он, типа, урабатывался… в общем, учиться Гошка пошел, потому как учеба в очередном, мамкой найденном вузе особых усилий не требовала, зато позволяла гордо назвать себя занятым человеком. Да и дома никто больше с работой не приставал.
И с вопросами, на которые в ином случае Гошке было бы сложно ответить… а так, не на тусовке он, в библиотеке, или с однокурсниками к коллоквиуму готовится… или еще чего, столь же невинное творит… мамаша верила, а отец предпочитал не вникать в этакие тонкости.
И правильно.
Гошка и сам не заметил, как подсел. Вот честное слово, он не собирался ширяться, потому как был человеком разумным, как ни крути, понимал, что наркота – опасная игрушка… так, принял разок за компанию… и другой… травкой небось многие балуются и ничего, живут. А Гошка не хуже других.
Лучше.
И значит, все у него будет ништяк.
Так он говорил себе, и не только себе… торговать больше не приторговывал, из опасения, что во второй раз соскочить не выйдет. А удача – девка ветреная, сегодня с тобой, завтра с другим… сидеть Гошке точно не хотелось.
Он жил себе потихоньку, притворяясь студентом, а после, вспомнив о былом своем, детском, увлечении, художником. Гошка быстро просек, что сия профессия – аккурат самое оно. Рисовать ему нравилось, а современное искусство не требует точности. Чувством цвета он обладал врожденным, более того, стыдно признать, но занятие это доставляло Гошке немалое удовольствие, он будто становился собой… и мамка радовалась.
Комнату под студию оборудовали.
Красок накупила. Холстов. Грунтовки и прочих прибамбасов, без которых настоящему творцу никак. Правда, картины получались не такими, чтоб их покупали. Гошка однажды интересу ради вышел на набережную, выставился. Люди, правда, останавливались, смотрели, но покупать не спешили.
– Не обращай внимания, – сказал тогда веселый парень, вынесший три натюрморта. – Не стоит рассчитывать, что здесь оценят абстракцию или примитивизм. У тебя неплохо выходит…
Так Гошка познакомился с Мишаней.
Мишаня ему нравился, он разительно отличался ото всех прошлых Гошкиных знакомых. С ним было даже интересно… и пожалуй, встреть Гошка его чуть раньше, все бы сложилось иначе.
Мишаня не пил.
Не курил.
И о наркоте только слышал.
– Бросай, – сказал он Гошке, когда понял, что тот крепко на игле сидит. – Пока мозги в кашу не превратились.
– Брошу, – Гошка дал обещание легко, потому как не сомневался, что у него-то хватит сил бросить. Он – человек волевой и вообще балуется исключительно для куражу. Он честно продержался сутки… и вторые… и все-таки не смог. Дорвавшись до дозы, Гошка вкатил себе полную.
Очнулся в больнице.
– Его Мирочка нашла, – Егор Станиславович развернул кресло. – Видите?
Он указал на стену, вернее, на картину.
Примитивизм?
Экспрессионизм? Людочка плохо во всем этом разбиралась. Мама пыталась научить, но, видно, с чувством прекрасного у Людочки были нелады.
Но картина была хороша.
Поначалу казалось, что на холсте нет ничего, кроме цветных пятен. Синих. Зеленых. Желтых. Множество оттенков… а стоило чуть отвести взгляд, и пятна складывались в картинку.
Картину.
Пузатая ваза и цветы. Ромашки? Или другие какие-то? Главное, что яркие, кажется, будто букет этот пронизан солнцем.
– Он и вправду был талантлив. И если бы я спохватился вовремя… – Егор Станиславович смотрел на картину с тоской. – Если бы сделал то, что должен был, а не то, что мне хотелось, побоялся лишить себя душевного комфорта… Мирочка решила, что он отравился. «Скорую» вызвала. А врачи ей… знаете, порой врачи бывают предельно откровенны. Они сразу поняли, что никакое это не пищевое отравление. Передоз. А она верить не хотела. Но главное, Гошку спасли… он признался… он плакал. Кажется, Гошка впервые понял, что некоторые игры – это чересчур, что он может умереть. Он хотел бросить, и, конечно, мы нашли клинику…
Егор Станиславович вздохнул.
– Сначала одну, потом другую… третью… это было бесконечным кошмаром. Его страхи. И слезы. И просьбы о помощи… клиника… ярость… пусть говорят, что виной тому не он, но ломка, однако когда ваш сын в глаза вам говорит, что ненавидит, такое сложно выдержать.
Людмила кивнула.
Она понимала.
Сколько ей случилось перевидать таких вот мальчиков, перепуганных после первого передоза, еще сохранивших остатки разума и саму способность бояться. Они готовы на все, лишь бы соскочить, но когда доходит до дела… снять ломку медикаментозно можно, но медикаменты не избавят от неизбежной тоски, которая наступает без искусственной стимуляции.
Чувство обреченности.
Серый мир.
Желание сделать все, лишь бы вырваться из этой серости.
И снова ломка.
– Он выходил после очередного курса тихим, смирившимся, и Мирочка уверялась, что на этот раз точно все, что он справится. Она окружала его такой заботой, вниманием… не оставляла ни на секунду. И Гошка терпел. Потом уходил в мастерскую, запирался. Работал. Это были минуты просветления. Он мог сутками не выходить… Мирочка волновалась.
Егор Станиславович вновь вздохнул.
– Она умоляла его выйти. Гошка слушался… начиналась тихая семейная жизнь, только мы все знали – это ненадолго. Рано или поздно он сорвется. И оставалось только ждать, когда… я не знаю, где он брал наркотики. Он почти не выходил из дома, а если и выходил, то Мирочка повсюду следовала за ним. Но вот… наркоманы и вправду изобретательны. Потом наступал период, когда Гошка срывался. К сожалению, вскорости о наших проблемах узнали соседи… с ним ведь случались приступы клаустрофобии. Или галлюцинации… однажды он выбрался голышом на крышу, решил, будто он – птица, собирался взлететь. В тот раз их с Мирой забрали в больницу обоих. Понимаете, я знал, что рано или поздно с Гошей произойдет… непоправимое. Он был обречен. Слишком слабый, чтобы бороться, слишком избалованный…
Ознакомительная версия.
