Вошел сосед. Через голову его на Зыкова смотрел молодой гость.
— Будь другом, Васильич, — просительно сказал Шальнев. — Уж все закрыто, а у меня, знаешь, хоть шаром покати, угостить нечем… Ты не сходишь на Московский в ресторан? У тебя ведь там знакомство…
Соседа Зыков всегда готов был уважить, хотя и считал его не совсем полноценным человеком — по той причине, что сосед был оскорбительно и пугающе равнодушен ко всему тому, что сам Зыков и подавляющее большинство известных ему людей считали непременным условием настоящей жизни.
Только для порядка, чтобы соблюсти приличие, Зыков немного подумал, прокашлялся и молвил: — Коли ты, Андреич, просишь — я готов.
— Сразу видно — страдал человек на своем веку, — вмешался молодой, скаля белые зубы. Он обошел Шальнева, приблизился к Зыкову, подал руку и представился: — Митя Чистов.
— Меня Костя зовут, — не глядя на него, но без обиды отвечал Зыков.
— «Папаша» не в масть прошел? Ну больше не буду, прости. — Митя заглянул ему исподнизу в глаза, но Зыков свойски грубовато отстранил его.
— Не булди. Чего взять?
Митя вынул из кармана брюк пачку десяток, положил на стол.
— Тут триста… Водочки, коньячку, шампанское любишь — шампанского бери… Икра есть — икру бери. Чего не дадут — тоже тащи.
— Ишь пулемет, — уже почти одобрительно заметил Зыков, надевая рубаху.
В дверях Митя обернулся к Зыкову.
— Поймай такси или «левого». Туда-обратно, пусть ждет.
И ушел.
— Ты, правда, не стесняйся, — почему-то шепотом возбужденно сказал Шальнев. — Придется нам сегодня кутнуть.
— Дружки старые, что ли?
— Тот, второй, Саша… Еще до войны водились. А Митю первый раз вижу.
— Давно разбежались? — Зыков уже надевал костюм.
— Да вот, знаешь, получается без малого четверть века. С пятьдесят седьмого.
— Видать, с большой монетой, — Зыков кивнул на пачку десяток.
Шальнев кашлянул в кулак, отвел глаза и сказал, будто оправдываясь: — Где-то на Севере работали, я еще толком не расспрашивал.
— Понимаем. Калымили, значит. — Зыков положил деньги в бумажник. — Надо бы посуду какую захватить.
— Да-да, и сумку.
Они пошли на кухню. В большую пластиковую сумку на «молнии», принадлежавшую Зыкову, уложили одна в одну три разнокалиберные кастрюли и салатницу, принадлежавшие ему же, для закусок. И Зыков отправился в ресторан Московского вокзала. Как советовал Митя, он поймал «левого», попросил его обождать чуть в стороне, на Лиговке, и минут через сорок вернулся домой, нагруженный съестным и спиртным, как дальний запасливый дачник.
Гости, пока Зыков ездил, умылись и сидели, скинув костюмы, в одних трусах и майках. Взглянув на старшего, которого Шальнев звал Сашей, Зыков немножко испугался, хотя и не подал вида: руки и грудь его, там, где не закрывала майка, были синие, как баклажаны. Но тут же догадался, что это наколки, и успокоился. Митя встретил его появление громкими аплодисментами.
— На чем есть-пить станете? — ворчливо спросил Зыков, расстегивая сумку. Он намекал на то, что у Шальнева-то обеденного стола не имелось.
Митя приподнял крышки кастрюлек, потянул носом и зажмурился.
— Такую закусь можно и на полу.
— Что мы — арестанты, что ли? — продолжал ворчать Зыков.
При этих словах гости, молодой и старый, быстро переглянулись и старший сказал: — Может, на кухне?
Шальнев замахал на него руками.
— Ну зачем же, Саша? Сейчас придумаем что-нибудь.
— А чего тут думать, — сказал Зыков и кивнул Мите: — Давай-ка мой раздвижной притащим. — И, подумав, прибавил: — А может, проще ко мне?
— Нет-нет, — с непривычной для Зыкова решительностью запротестовал Шальнев. — Будем здесь.
У себя в комнате Зыков хотел отдать Мите остаток денег, их было сотни полторы, но Митя сжал его ладонь в кулак вместе с бумажками и сказал небрежно: — Еще сочтемся. Только начинается, а мы с Сашком народ измученный, до звездочек злые.
— Ты про коньяк? — пряча деньги в карман, уточнил Зыков.
— Про него, проклятый.
И они еще до застолья сделались если не друзьями, то понимающими друг друга людьми: Зыков признавал такую вольность с деньгами баловством, но людей вроде Мити, которые их не считают, очень уважал.
А потом была душевная пьянка, ради которой Зыков не пожалел даже своей льняной скатерти цвета малосольной семги, точно такой же семги, какая лежала на одной из тарелок.
Они с самого начала разделились: Шальнев с Сашей сидели рядышком по одну сторону стола, Митя с Зыковым — по другую. Саша и Митя пили из стаканов, Зыков и Шальнев — из хрустальных рюмок. Так что в некотором роде получалось крест-накрест. Но разговор был тоже парный: Шальнев с Сашей говорили тихо, из губ в ухо, а Зыков с Митей вели громкую и веселую беседу.
После третьего или четвертого захода Зыков сказал Мите: — Колбаски не хошь? У меня хорошая есть, венгерская, салями называется. В ресторане такой нет. Митя братски обнял его за плечи.
— Костя, друг, самая хорошая колбаса — это чулок с деньгами…
Тут старый Саша перебил их беседу, обратясь к Мите, как показалось еще не пьяному Зыкову, с подначкой:
— Сдачу не брал?
— Ты что! — обиженно откликнулся Митя.
— Ша.
Зыков сообразил, что его почтение к Мите выходит вроде бы и не по адресу.
Шальнев и Саша кончили шептаться. Игорь Андреевич, еще не очень захмелевший, громко спросил: — Слушай, что это за история с журналом «Вокруг света»?
Саша не враз сообразил, о чем речь.
— Какой журнал?
Шальнев погрозил Саше пальцем и в этот момент показался Зыкову мальчишкой.
— Брось, Сашка! Думаешь, я не понял? Тот парень подписать его просил. Письмо еще на Красную улицу пришло, а я уже сюда перебрался. Оля парню ответила, мои координаты дала, а я как раз к ней погостить приехал, читал письмо, но не помню, взял его или не взял… На «Вокруг света» трудно подписаться, но мне устроили…
Саша смотрел на Шальнева нежно, и это удивило Зыкова, потому что такое лицо, как у Саши, по его разумению, могло выражать что угодно, только не ласковость и нежность.
— Ну и что? — подбодрил Саша умолкнувшего Шальнева.
— А вот что: письмо-то было послано из…
— Догадываюсь, — перебил его Саша, покосившись на Зыкова. — И дальше что?
— И был там привет от «моего знакомого», — неумело изображая хитрость, продолжал Шальнев. — Полагаешь, мне трудно вычислить, кто такой этот знакомый?
Саша сказал: — Ты старый штурман… Курс на Испанию, помнишь, проложил, все вычислил.
Шальнев расхохотался, а Зыкову слова Саши остались непонятны.
— А мальчик-то был? Или ты просто аукнуть хотел? — спросил Шальнев.
— Правда, попался там шкет, малолетка совсем, но с головой. Журнал получил — радовался. А я заодно адресок твой новый узнал. — Саша налил себе водки в стакан, а Шальневу коньяку в рюмку и спросил другим тоном, как бы опасаясь чего-то: — Ну а Оля что?
Они выпили и опять стали говорить друг другу на ухо.
Митя хлопал коньяк по полстакана и закусывал без передышки. Зыков за ним не поспевал, но тоже мимо рта не проносил. Ему было и вкусно, и, главное, интересно, потому как в строго мужских застольных компаниях бывал он разве что на работе во время обеденного перерыва.
Чем дальше, тем больше хмурился Саша, слушая Шальнева. А потом вдруг Шальнев заплакал и даже разрыдался.
— Они же все разбили! — пресекающимся голосом выкрикивал он. — Они же у меня Юру отняли, жизнь сломали.
Митя, уже порядком нагрузившийся, заорал пьяно: — Подать их сюда, секир-башка делать будем!
— Заткнись, — сказал Саша, словно камнем бросил.
Он встал, приподнял Шальнева за плечи со стула, и они вышли из комнаты.
Митя, кажется, мигом протрезвел, толкнул Зыкова локтем.
— Он что, припадочный?
— Сосед-то? Да нет. Книжек много читает, и работа тоже — все читай и читай. Корехтур называется.
— Корректор, — поправил Митя. — А Юра — это кто?
— Сын. Андреичу бы дедом быть, внуков растить, да не про него это. Тютя, а не мужик. У него даже карточки сыновьей нету, а вживе и подавно руками не трогал.
— Неудачник, значит, — усмехнулся Митя. — А Сашок расписывал!
Зыкову сделалось неудобно оттого, что он перед незнакомым человеком вроде бы чернил какого-никакого, но все же доброго соседа. Он сказал: — Видать, Андреич в молодые-то лета козырем был, да ведь жизнь кому хошь крылья обобьет. А жену выбирать — что арбуз без разреза: не угадаешь. У меня вот тоже не задалось…
— Ну ты мужик хоть куда, — возразил Митя. — А этого — по стенке размазывать. Ха! В одном городе жить — и родного сына не видеть? — И он добавил непечатное словечко, которого Зыков отродясь не слыхивал.
