Он жил на соседней улице и оказался дома. Сенькевич представился, удивленный коллекционер пригласил его войти. Переступив порог, Сенькевич очутился в музее. Двухкомнатная квартира была вся обшита тонированной вагонкой, и на стенах продуманно, не очень густо держались в нейлоновых петлях разные штуки старинного оружия. Сенькевич заинтересовался, и состоялась короткая экскурсия по квартире, хозяин объяснял: а вот фузии начала прошлого века, вот наполеоновские багинеты, а это нагрудный офицерский панцирь, а вот итальянская дуэльная шпага, а этот арбалет муляж, сам изготовил по чертежам; жемчужиной коллекции он назвал турецкую саблю, изогнутую полукругом, клинок которой завершался длинным шипом, Сенькевич не мог вообразить, как таким оружием возможно было рубиться. Висели на стенах и несколько кистеней и пара жутких — шириною в ладонь старых белорусских кинжалов, но чего-либо сверхобычного Сенькевич среди этого множества игрушек не заметил. Обстановка обеих комнат отличалась строгостью, правда, спальный уголок выдавал пристрастие хозяина к комфорту и неге, но духа дорогих вещей, духа опредмеченных тысяч, которым дышала квартира Екатерины Трофимовны, здесь не чувствовалось.
Необычным показалось Сенькевичу, что Олег Михайлович работал экскурсоводом на междугородных маршрутах. Он спросил, насколько это выгодно в материальном отношении.
— Когда двести рублей в месяц, — был ответ, — когда двести пятьдесят, бывает, и сто. Главное, что сам себе хозяин и есть свободное время — можно подработать.
— Каким же образом? — поинтересовался Сенькевич.
— Например, оформить экспозицию в районном музее.
— А эту коллекцию вы давно собираете?
— Да уже двадцать шесть лет, — похвастался Олег Михайлович. — Отец был любитель.
— Но, верно, трудно собирать оружие?
— Да, это не марки, — сказал коллекционер. — Хотя и марки теперь непросто — конкуренция.
— Интересно, Олег Михайлович, — спросил Сенькевич, — в какую же сумму оценивается ваша коллекция?
— Непросто ответить, — сказал коллекционер. — Ну, этак в тысяч пятнадцать. Москвич один предлагал мне восемнадцать тысяч.
— А вы не боитесь, что ее уведут?
— Коллекция зарегистрирована, — улыбнулся Олег Михайлович. — Сбыть ее сложно. И войти в дом, когда меня нет, нельзя — замки особой секретности.
— Замки — для честных людей, — сказал Сенькевич. — Вот у вашего знакомого Децкого Юрия Ивановича два замка было…
Коллекционер суеверно трижды стукнул пальцами по столу.
— Да минует нас чаша сия, — сказал он.
Перешли к делу. Тут Сенькевич ничего нового не узнал. Ответы Олега Михайловича в точности совпадали с рассказом Мелешко. Различие заключалось в том, что и Децкого, и покойного Пташука, и остальную компанию, собравшуюся на даче в злополучный день, коллекционер знал мало, личных контактов с ними почти не имел, если не считать нескольких встреч на праздники, когда сопровождал Катю. Отношения у него с ними такие, что к нему на квартиру никто из них не заходил; однажды, помнится, год назад, были Децкий с женой — смотрели коллекцию.
Все это говорилось непринужденно, даже весело, с сознанием своей невиновности, своей отдаленности от тех людей, безразличия к их радостям и бедам или же, подумал Сенькевич, с сознанием полной недоступности для следствия своих секретов. Каких секретов? Неизвестно каких, может быть, секретов выменивания, покупки, продажи старого оружия.
Наконец Сенькевич попросил рассказать последний разговор с Пташуком, и коллекционер сказал:
— В тот вечер я был у Екатерины Трофимовны. Она позвонила в восьмом часу, плохо чувствовала себя, я пошел к ней. Кате болели почки, она лежала на грелке, потом залезла в ванну. Уже было поздно, как позвонил Децкий. Он спросил Катю, я ответил, что Катя в ванне, и он повесил трубку.
— Извините, Олег Михайлович, — перебил Сенькевич, — в какое примерно время был этот звонок?
— Примерно в половине одиннадцатого. И буквально минут через пять позвонил Пташук. Услышал, что Катя не может подойти, извинился…
— Был пьян? — спросил Сенькевич.
— Язык заплетался. Так вот, он принес извинения и сказал: "Ладно, пусть моется, потом позвоню". Потом Катя ему звонила — телефон был занят…
В этот момент дважды протренькал дверной звонок. Коллекционер пошел отворять. К неожиданности Сенькевича визитером оказался Децкий, но и Децкий, заметив в глубине квартиры следователя, не смог скрыть удивления и на пороге замешкался. Единственно Олег Михайлович не высказал никаких чувств.
— Добрый день, Юрий Иванович, — говорил он. — Входите. Нет, обувь не надо снимать. А вы легки на помине.
Децкий вошел в комнату, настало молчание.
Сенькевич присмотрелся, что облик Децкого за час разлуки изменился к худшему: верхняя губа была рассечена, припухла и задралась, несильно рассечена, но кровавый посек виднелся, распухшим был и нос, не стало шелкового галстука, а рубашка стала мокрая. Очень хотелось спросить, что с Юрием Ивановичем случилось. Но Сенькевич пересилил себя и не спросил.
— Может быть, кофе? — разрушая тягостную тишину, предложил хозяин.
— Спасибо, — отказался Сенькевич. — Мне пора.
Спустившись во двор, он заметил на дворовой стоянке машину Децкого и решил узнать, как долго тот пробудет у коллекционера. Интересненькие ребята, думал Сенькевич. Оба твердят, что шапочные приятели, а Децкий после неприятнейшего утреннего разговора приезжает именно сюда — к малознакомому человеку. Зачем? Следствие продолжать? Советоваться? Делиться?
Избрав наблюдательным пунктом подъезд соседнего дома, Сенькевич стал ждать.
Децкий, столкнувшись со следователем, сильно растерялся, но смутило ему душу не любопытство Сенькевича к коллекционеру — в неизбежности такого любопытства и такой встречи он был уверен; смутило и потрясло действие судьбы, вновь сведшей его и следователя лицом к лицу на одной колее. Он мог приехать позже и мог предварительно позвонить и говорил себе, что ехать без звонка нелепо, но не позвонил в каком-то странном убеждении, что обязательно застанет Олега Михайловича дома; что-то подстегивало его торопиться, казалось, что Олег Михайлович собирается уходить и лучше не тратить время на звонки, а поспешить явиться лично, внезапно, не создавая условий для отказа, для отнесения встречи на другой час или другой день. И вот же, явился — вопреки здравому смыслу, на свою же голову, приоткрыл следствию новую карту. Черт с ним, пусть думает, что хочет, успокаивал себя Децкий. Его работа такая — думать. Все равно на один ход отстает. И настроение не располагало к долгим переживаниям. Дурное было настроение, злое, злобное; еще не остыло бешенство, в какое привел его Виктор Петрович.
Он приехал к Виктору Петровичу в начале одиннадцатого, и беседа с первых же слов, даже с первого взгляда, которым встретил его в дверях завотделом, приобрела нежелательный, воинственный характер. Сам приход Децкого, возникновение его на пороге квартиры доставляли Виктору Петровичу боль; он сразу же решил выказать свою позицию и, не приглашая в комнаты, заявил:
— Ей-богу, Децкий, я не понимаю, зачем вы пришли!
— Сейчас объясню, — еще в спокойствии духа ответил Децкий и прошел в гостиную. Здесь он сел в кресло, закурил и сказал раздраженному хозяину:
— У меня стибрили двенадцать тысяч и на две тысячи облигаций. Возможно, для вас такая сумма — пустяк, но мне она дорога…
— Но при чем тут я? — вспылил Виктор Петрович. — Или вы думаете, что я украл ваши деньги?
— Я много чего думаю, — холодно сказал Децкий. — В данный момент это неинтересно. А интересно знать, что вы делали утром двадцать четвертого июня; когда вышли из дома, как ехали на вокзал, видели ли вас соседи или вы соседей, кого и где, а также, что вы делали вечером три дня назад, кто вас видел, где и тому подобное, и прошу все очень подробно.
— Послушайте, Децкий, — чернея, ответил Виктор Петрович, — я знать ничего не хочу. Оставьте меня в покое. Вы десять лет вели какие-то делишки, мне не хочется быть ответчиком…
— А денежки, сука ты этакая, тебе получать хотелось, — сказал Децкий. — Что же ты раньше не брыкался?
— Брыкался не брыкался, но по горло не увяз. Так что лучше нам не видаться. Дверь открыта, извольте встать, мне пора на работу…
Децкий, не заставляя себя упрашивать, встал и всадил кулак Виктору Петровичу под дых. Тот сломился в поясе и упал на ковер. Тогда Децкий поднял его за плечи, еще разок, но полегче, ударил в лицо и толкнул в кресло.
— Со мной, Виктор Петрович, так не обращаются, — сказал он, когда к собеседнику вернулось дыхание. — Мне все равно, как вы обтяпываете дела в магазине. Я не милиция, мне все едино, десять тысяч ты загреб или миллион. Это твоя забота. Ясно? А теперь, если будешь пыжиться и корчить из себя аристократа, я буду бить тебя в ухо через каждые двадцать секунд…
