Почерк у Ады был не просто каллиграфический. Он был мельче самого низенького петита или даже бриллианта! «Вот была мастерица шпаргалки писать», – думал Никита, перебирая стопку листков линованной бумаги, испещренных ровными столбцами дат и имен. Он принялся читать из середины, перегибая листки через указательный палец.
Захаржевский Богдан Иванович – бригадир. Участник русско-шведской кампании 1788–1789 годов. В 1790 году назначен адъютантом к его светл. кн. Г. А. Потемкину. Убит на дуэли в 1791 году.
Захаржевский Иван Богданович начал службу в свите Е.И.В. по квартирмейстерской части…
Никита пролистал несколько страничек вперед…
Захаржевский Петр Петрович (1850–1919) избирался гдовским уездным предводителем дворянства. Его младший брат Алексей Петрович с 1905 года был одним из организаторов «Союза русского народа», редактировал газету «За царя и Родину», в 1918 расстрелян большевиками…
Пролистал несколько страниц в самое начало… И тут даже вздрогнул от неожиданности. И даже почувствовал, как спина похолодела.
Ну Ада! Ну Ада Владимировна!
…в 1795 году, после третьего раздела Польши, Департамент герольдии правительствующего Сената составил новые описи благоприобретенного Ея Императорским Величеством нового дворянства, где среди прочих отмечен род Захаржевских… Мстислав Захаржевский – генерал-поручик, участник наполеоновских войн в составе экспедиционного корпуса Александра Васильевича Суворова. Убит при переходе Чертова моста в Швейцарии.
Но нет, даже и не это! Вот что самое-самое!
Ада Владимировна не только выписала всех найденных ею Захаржевских, но и нарисовала схему. Нет, не схему, целое дерево родовых связей Захаржевских…
Никита нацепил очки и принялся читать комментарий, написанный Адиным мини-петитом…
…В Степенной книге митрополита Киприана есть упоминание о приходе «мужа честного из немец по имени Лерма»…
«Причем здесь Лерма?» – подумал Никита.
А при том, что в семнадцатом веке приезжает в Россию другой Лерма, известный более, как Лермонт – шотландский предок поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.
Государь Алексей Михайлович ненавидел католиков и, нанимая западноевропейских военных спецов, без которых армия никак не могла обходиться, отдавал предпочтение протестантам. В том числе – шотландцам… Вот и появился тогда в России Лермонт… Лермонт, внучка которого, Анастасия Ивановна Баскакова, вышла замуж за лейб-гвардии уланского ротмистра Петра Захаржевского… Таким образом, дети Петра и Анастасии приходились троюродными кузенами Михаилу Юрьевичу Лермонтову.
Но этого мало.
Тот самый «муж честный из немец» по имени Лерма тоже оставил свое семя в онтогенезе рода Захаржевских. В кронах генеалогии Коновницыных, Огаревых, Пашковых и Захаржевских тонкой лианой вьется линия, идущая от Лермы… Но на вопрос, кто он, этот Лерма, муж честный из немец, Ада Владимировна ответить не могла. Может, он и того же рода-племени, что и шотландец Лермонт… Очень может быть. Между Лермой и Лермонтом лежит пропасть длиной в два с лишним века…
Никита набрал номер архива.
– Ада Владимировна? Как вы думаете, а если я поеду в Лондон, или в Глазго и Эдинбург, я там смогу что-либо найти по связи Лермы с Лермонтом?
– Думаю, сможете, – грустным голосом ответила Ада, – у них в архивах компьютеры, не то, что у нас, все руками, да глазами, да в бумажной пыли…
Никите стало бесконечно жаль эту женщину… «Привезу ей из Англии что-нибудь. Плед клетчатый в шотландку, например». – Этой мыслью совесть Никиты и успокоилась.
Ариадна Сергеевна тяжело и громко дышала.
Рот ее был широко раскрыт, а грудь высоко вздымалась и опадала, как если бы Ариадна Сергеевна была не персональной пенсионеркой республиканского значения, а бегуньей на короткие дистанции, что только что рванула четыреста метров с барьерами.
– Плохой ты сын, Никита, плохой ты сын, – твердила Ариадна Сергеевна, набираясь дыхания после каждой, с трудом дающейся ей фразы, – плохой сын, знаешь, как мне по весне трудно бывает, а и не позвонишь иной раз, и за лекарством…
– Ладно, мама, ну плохой, ну плохой! – раздраженно кивал Никита, – знаешь, как теперь по радио поют: «Я его слепила из того, что было…»
– Дурак! – с чувством выдохнула Ариадна Сергеевна. – отец твой, академик Всеволод Иванович, святой был человек, а ты неблагодарная скотинка, Никитушка, когда на могиле последний раз-то был?
Никита молча подошел к окну и, отдернув тяжелую портьеру, глянул вниз, на двор, где местные власти принялись за укладку асфальта.
– У тебя, мама и обострение оттого, что без света, как мышь летучая, сидишь.
– Не болтай, я сама знаю, от чего у меня обострение, скажи лучше, зачем в Англию собрался? Разбогател, что ли?
Никита отошел от окна и принялся по старой памяти трогать мамины статуэтки на полочках: пастушек, пастушков, лесных ланей, тонконогих балерин в пачках.
– Не трогай, разобьешь! – прикрикнула Ариадна Сергеевна. – и отвечай матери, когда спрашивает!
– Денег мне мама подарили, вот и еду проветриться в Шотландию, в Глазго, в Эдинбург, там ведь наши предки какие-то вроде как по семейным нашим преданиям, верно?
– Подарили, говоришь? А не украл? Гляди, Никита, посадят тебя, посадят на позор моим сединам!
Про седины – это Адочка наговаривала на себя. Волосы ее были черны, как смоль, да и вообще она была еще красавица хоть куда. Но только не в те дни, когда обострения астмы превращали ее в глубокую старуху.
– Что ты, мама, ерунду городишь! – рассердился Никита. – я говорю, подарили мне денег, на родословные изыскания подарили, один дворянчик из первой волны эмиграции, полусумасшедший миллионер из альтруизма чистого…
– Врешь, врешь поди! Если посадят тебя, куда мне старухе от позора тогда деваться!
Никита снова подошел к окну. Рабочие внизу с ленцой раскидывали лопатами черный дымящийся асфальт, и малюсенький, как виделось сверху, каток тощим слоем размазывал его по двору.
– До следующего лета, – сказал Никита в задумчивости.
– Что говоришь? – переспросила Ариадна Сергеевна.
– До следующего лета асфальт едва ли пролежит, говорю, вот они, жулики, как деньги отмывают!
– Деньги, деньги, ты в Шотландии будешь, ты там Таньку поищи, вот тоже дочура у меня, почище тебя! – ворчливо, с придыханием заговорила Ариадна Сергеевна. – Вот у кого, верно, денег-то куча, так у Татьяны Всеволодовны, как уехала, ни разу ни сама не появилась, ни к себе не пригласила… Ищи ее, как ветра в поле… Раньше-то хоть письма присылала, посылочки, а теперь… Уж восемь лет ни слуху ни духу, говорили даже, будто и в живых нет ее, только этот черный, араб-то этот, мне тогда точно сказал: жива, мол, и здорова, только скрывается! Это от матери-то родной, от брата?.. Ты, Никитка уж постарайся, разыщи там ее…
– Я тебя-то про нее и хотел спросить, – оживился Никита.
– И что? – напряженно глядя в сторону, спросила мать.
– Я, помнится, слышал, сестрица рассказывала, ты у бабки нашей, будучи Татьяной беременной, колдовство какое-то, чары какие-то воспринимала, что ли? Или это бред сивой кобылы?
Мать не отвечала. Сидела, отвернувшись, смотрела в пространство между распахнутыми Никитой гардинами.
– Не знаю, не было ничего, – сказала она, – беременность тяжелая у меня была, бредила я, потом, может, и наболтала Таньке чего, не подумав, а та тебе, переврала сто раз…
– Я не про то, мама, я про то, что родня у нас там какая-то в Шотландии, разве не так?
– Мы ничего точно не знаем, Никита, ты уж если поедешь, ты тогда Татьяну найди.
Мать тяжело дышала. Взгляд ее стеклянно-прозрачных темных глаз заблестел слезками…
– Таньку найди, да скажи, помру я скоро, и грех ей будет…
– Найду, мама, коли там Танька наша.
– Там она где-то… – И мать вдруг добавила с тоской: – Летает…
Леди Морвен – Петти – Макмиллан
Морвен-хаус
Лондон, Великобритания
Апрель 1996
Петти и Макмиллан очень бы удивились, если бы услышали, что их изображения присутствуют на знаменитой китайской картине на шелку, предположительно V века до нашей эры, из даосской гробницы в местечке Мавандуй провинции Хунань. В центре напротив друг друга сидят две одинаковые птицы, отдаленно напоминающие павлинов. Эти птицы несут большую композиционную нагрузку, по крайней мере, им самим так кажется.
Действительно, в Петти и Макмиллане было что-то птичье: клювы-носы, мягкие, упитанные тела, а главное, павлинья важность и постоянная готовность расправить хвост веером.
За многие годы общения даже хозяин становится похож на свою собаку, а собака на хозяина, что уж говорить о двух неразлучных друзьях-партнерах? Хотя по степени значимости эти два понятия надо было поменять местами. Петти и Макмиллан притерлись друг к другу, как две шестеренки единого механизма. Понимали друг друга с полуслова, даже полувзгляда. Заранее знали, что скажет напарник, как два приятеля, пронумеровавшие известные друг другу анекдоты и потом смеявшиеся над цифрами. Их диалог, в сущности, был монологом.
