Ушла я из церкви с уверенностью, что черно-золотая Дева меня выслушала. Мне кажется правильным, что покровительницей Оахаки является женщина, мать, а не сын или отец, которые никогда не сумеют утешить так, как она. В XVI веке священники не показывали индейцам распятого Христа, дабы не внушить им идею о побежденном Боге. Позже этот образ широко распространился в Оахаке, и Христос был приобщен к древнему местному культу смерти. Католической церкви повезло, что удалось добиться подобного синкретизма. С образом Пресвятой Девы, разумеется, подобных проблем не возникало.
Базилика расположена в самом чудесном месте города. Ее колокольни-близнецы с одинаковыми куполами смотрят на площадь, где в тени густых индийских лавров раскинулось огромное кафе-мороженое. Полотнища, свисающие с окон Университета Бенито Хуареса, напоминают об очередной забастовке. Рядом высится величественное здание муниципалитета.
Я побродила по площади, зашла в кафе, этот сад наслаждений, пробежала глазами названия и подумала, что тут их придумывать умеют: «Гуана-бана», «Маней», «Маленький лавр», «Оахакский поцелуй», «Поцелуй ангела», «Тамаринд», «Лепесток розы». Последнее показалось мне особенно соблазнительным, и, попробовав мороженое, я поняла, что это вовсе не метафора: я действительно ела лепесток за лепестком.
Ступая по брусчатке старинной соседней улочки, я подняла глаза, и моему взору открылось прекрасное в своей торжественной простоте зрелище. Между двумя домами на проволоке было развешано белье, и танец белых простыней на ветру очеловечивал пейзаж, напоминая, что я иду не по обетованной — по обычной земле. Вдали раздался свисток точильщика — раньше мы слышали его так часто, а теперь почти не слышим вовсе, и все же в любом городе, населенном людьми, которые по-прежнему делятся на мужчин и женщин и по-прежнему точат ножи, он нет-нет да прозвучит.
В это сухое время года солнце превращает улицы в раскаленное марево, и остается только молиться, чтобы пошел дождь и его длинные серебристые струи омыли мостовую и меня.
Проголодавшись, я зашла в столовую на рынке, что позади базилики, и вскоре мягкие, белые, влажные плетеные косы оахакского сыра на зеленой глиняной тарелке пали жертвами моего разыгравшегося аппетита. Царившая вокруг толчея мешала сосредоточиться, и во мне вновь всколыхнулись те же чувства, в которых я тщетно пыталась разобраться.
Я— Роса Альвальяй, мне пятьдесят четыре года, родилась в центральном районе Чили, в городе Сан-Фернандо, в семье, принадлежащей к непонятному среднему классу, и с детства привыкла не стремиться к недостижимому. Во мне нет ничего необычного, я переживаю тот период, когда жизнь идет на убыль (один испанец в древности молился о часах, что уже сочтены), и мне достаточно простого участия, одного сочувственного взгляда, чтобы все мои печали испарились. Я никогда не знала того, что именуют красивой жизнью. Ни один мужчина уже не назовет мое тело «вместилищем меда, сладкого и горячего», и не прошепчет «душа моя, ангел мой», как Сантьяго Бланко в своем романе, описывая К.Л.Авилу. Я не писательница, я никуда не исчезала, и никто не посвятит мне книгу, как он посвятил ей «Волчицу», экземпляр которой я видела сегодня утром в голубом доме: «Лусии, моему кусочку земли, соединившему наконец свои два берега». У меня всегда был и будет только один берег.
Я встаю из-за стола и снова пытаюсь дозвониться в Чили. Пока не дозвонюсь, буду попусту терять время, предаваясь всяким бредовым размышлениям, поскольку только в праздности мысли дают себе волю.
Если это К.Л.Авила, она не перестанет писать. (Как будто, пока она пишет, смерть над ней не властна.) Я поняла это, прочитав первую из отпечатанных страниц, лежавших рядом с компьютером, и не только потому, что наверху было написано «Глава четвертая», но и потому, что язык прозы ни с чем не спутаешь. Все могло умереть: «черный роман», Памела Хоторн, К.Л.Авила, но только не страсть выдумывать истории и рассказывать их. В тот момент, притаившись в кабинете голубого дома, я испытала от этой мысли огромное облегчение и позже, ища разгадку, пришла к выводу: ее мания обретала смысл только благодаря таланту, и безумное бегство было бы невозможно, если бы не призвание, требующее одиночества. Преимущество писателя состоит в том, что он может работать, полностью отрешившись от окружающего мира и себе подобных, чем не многие на земле могут похвастаться. Еще один укол зависти, впору сбиться со счета.
Ожидая, пока меня наконец соединят, я задала себе тысячу вопросов, от метафизических до вполне житейских.
Если это не она, по какой такой причине колумбийка, живущая в Мексике, пользуется чилийскими лекарствами? Логотип Национального фармакологического регистра Чили стоял у меня перед глазами, не давая покоя.
Если это она и если она отказалась от всего, что имела, в том числе от авторских прав на пять романов и их переводы, сколько у нее осталось от тех денег, которые она сняла со счета в Майами? И открыла ли она новый счет на имя Лусии Рейес? Как она собирается публиковать то, что сейчас пишет, купят ли у нее роман, если он будет подписан другим именем? И тут я понимаю, что ключевой элемент здесь — Сантьяго Бланко: они уже обо всем договорились.
В эти дни я много размышляла о том, чему раньше из-за своего узкого, какого-то однополого образования не придавала особого значения, — о деньгах. Я заметила, что отношение женщин к этому необходимому компоненту жизни какое-то двойственное, лицемерное, порой они словно открещиваются от денег, не могут до конца их принять как данность. Если бы я сегодня решила кардинально изменить свою судьбу, у меня не было бы ни малейшей возможности это сделать. А вот если бы у меня были средства… насколько свободной я бы себя чувствовала? Я представила, как ноябрьским утром К.Л.Авила вышла из дому с небольшим багажом, рассчитанным на пять дней, чтобы сесть в самолет и оставить позади все. Вероятно, она знала, что не вернется, что начнет жизнь еще раз с нуля. Спору нет, это весьма экстравагантно — покинуть дом и начать жизнь заново, но ведь это означает, что нужно снова купить все, от сковородки до трусов. (Правда, для КЛАвилы это все ограничилось четырьмя вешалками.)
Одна из моих самых близких подруг каждую неделю участвует в лотерее в непоколебимой уверенности, что однажды выиграет главный приз. Когда это произойдет, мы осуществим свою заветную мечту: полетим первым классом в Нью-Йорк, где ни одна из нас не была, остановимся в отеле «Плаза», существующем в нашем воображении как миф, и не возьмем с собой ничего, кроме косметичек, а потом пройдемся по Пятой авеню и купим себе все, что нужно и не нужно, от чулок до вечернего платья, которое никогда не наденем.
Думаю, то, что сделала КЛ.Авила, не сильно отличается от нашей мечты.
И последней мыслью, посетившей меня, прежде чем я дозвонилась в Чили, была мысль о ярости. Люди, окружавшие К.Л.Авилу, недооценили этот важный фактор. Если они уверовали в ее покорность, значит, вовремя не поняли, что ярость может проявляться по-разному. Решение изменить судьбу не рождается из пассивности, зато из хорошей порции злости— сколько угодно. Грезы или скука не подтолкнут на смелый поступок. Короче говоря, если Ана Мария Рохас думала, будто К.Л.Авила уже не способна на страсть, она была права лишь наполовину — просто та берегла ее на будущее, на что-то стоящее, действительно главное. Она наплевала на славу, предпочтя покой шуму. И в то время как простые смертные, любящие покой, вынуждены ждать ночи, когда у мира нет иного выхода, кроме как погрузиться в тишину, она решила превратить свою жизнь в одну долгую ночь, вечное бесшумное путешествие.
Ночь приносит клятву верности темноте, но я не смогла бы жить во мраке. Правда, если быть справедливой, то одиночество — это все же свет, но как свет без солнца.
Я должна была заранее продумать возможные возражения Томаса Рохаса, чтобы отразить их, поскольку близкие К.Л.Авилы склонны все скрывать и отрицать, а мне в решающий момент, когда осталось задать последние вопросы, это совершенно не нужно.
— Прошу еще раз меня простить, ректор, но мой вопрос очень важен: Кармен когда-нибудь пыталась покончить с собой?
— Не знаю, чем вы там занимаетесь, Роса… но ваши вопросы совершенно не относятся к делу.
— Я предполагала, что вы скажете что-нибудь подобное, но я нахожусь за тысячи километров и, к сожалению, ничего не могу объяснить.
— Объясните, когда вернетесь, а сейчас, пожалуйста, занимайтесь тем, о чем я вас просил. — Тон его голоса не оставлял сомнений: он крайне раздражен, а значит, надо быть готовой к чему угодно. — Еще я хотел бы знать, когда вы собираетесь вернуться. — Неприступная скала, а не человек.
— Прошу вас, ректор, будьте снисходительны.
— И не рассчитывайте.
«Тон определяет все, — заявила К.Л.Авила в одном из своих многочисленных интервью, — фраза сама по себе ничего не значит; если непонятно, зачем ее произносят, это просто предложение с подлежащим и сказуемым, не имеющее никакого смысла. Все дело в тоне. Я люблю тебя— что это значит? Любить можно беззаветно, страстно, по привычке, безрассудно, сгорая от вожделения…»
