«Вот и все, – думаю я, – финита ля комедия». И, если честно, никак не пойму, какие чувства владеют мной? Облегчение? Да вроде нет. Радость? Тоже вряд ли. Пожалуй, только опустошение и ничего кроме.
Выходит, сам того вроде бы не особенно желая, я отомстил за отца.
Сижу с Анной на диване. Наши пальцы – моей правой и ее левой руки – сплетены. И мне хорошо. Просто потому, что любимая рядом.
Главные женские роли в дурацкой пьесе, которая называется «Непутевая жизнь Королька», сыграли (за исключением мамы) трое: Марина, Сероглазка и, наконец, Анна.
Марина была моей самой первой женщиной. По молодости (а было мне тогда восемнадцать) и глупости я думал, что мы – один человек, и моя гордая и красивая жена – продолжение меня. Но продолжением она быть не желала, считая себя отдельной сильной личностью.
Сероглазка – ее прямая противоположность. Господи, Боже мой, до чего же я любил, проснувшись, слышать, как она копошится на кухне, и ощущать, что не один, что совсем рядом – маленькая смешливая жена! Меня умиляли ее крошечные, как у ребенка, ручки и ножки, детская наивная болтовня.
А потом появилась Анна, умная, сдержанная, и это была уже настоящая любовь, которая редко кому выпадает. До сих пор проклинаю себя за то, что после смерти Илюшки ушел от нее. Сколько времени было потеряно!
– Я не люблю осень. В отличие от Пушкина, – улыбнувшись, добавляет Анна. – В ней есть нечто зловещее. Сначала она вся золоте и пурпуре, а затем жуткая грязь, голые деревья. Как будто природа бесстыдно раздевается перед нами, обнажая свою уродливую суть. Это похоже на смерть. Скорее бы зима! Хорошо еще, выпал снег. А мне все равно кажется, что скоро на улице опять будет слякотно и мерзко.
– Погоди немножко, родная. Не за горами Новый год. И мы снова – хотя бы на пару часов – станем детьми и будем ждать чуда.
– Мальчик мой, – Анна целует меня в губы, ерошит волосы. – Ты ничуть не взрослеешь. И таким ты мне дорог бесконечно.
Включаю магнитолу.
– Позвольте, – приглашаю Анну.
И мы танцуем, обнявшись, как перед разлукой, под старинный романс о заветной звезде любви, которой суждено гореть-сиять над нашим последним пристанищем, и сердце мое разрывают нежность и печаль…
* * *
Смерть своего сожителя-наркомана Юля восприняла без особых эмоций. В последнее время она существовала по инерции, как во сне, от одной дозы до другой, смутно понимая, живет или уже умерла. И на опознании в морге держала себя с таким заторможенным безразличием, что врач и следователь прокуратуры, переглянувшись, усмехнулись.
Сегодня она по обыкновению лежит на диване в пустой комнате и вяло разглядывает толстый гламурный журнал мод. Когда-то роскошные наряды, драгоценности, стильные авто вызывали у нее восторг, зависть, желание всем этим безраздельно обладать. Она мысленно примеряла шелковое воздушное платьице с глубоким декольте, надевала туфельки, нанизывала на пальчики золотые и платиновые перстеньки с крупными, чистой воды бриллиантами и в белом лимузине летела… куда-то на бал, где ее ушки ловили восторженные слова мужчин.
Теперь ей все равно. Автомобили, тусовки, банкеты, балы – это в какой-то иной стране, на другой, разноцветной планете, а ее мир серый, мутный и бесцельный.
Когда раздается звонок в дверь, она медленно, неохотно поднимается и плетется отворять. В «глазок» не смотрит – зачем? Грабителей она не боится, а если явится убийца – будет только рада. Она готова сдохнуть хоть сейчас – скорее избавится от этой беспросветности.
На пороге стоит человек, который сначала кажется ей незнакомым. Она приглядывается и узнает Коня. Еще подростком Юля немножко, совсем чуть-чуть была влюблена в него. Он казался ей идеалом мужчины, мужественный, веселый и щедрый. В сравнении с ним сверстники ее выглядели прыщавыми сопляками, силящимися изображать из себя крутых мужиков.
Теперь перед ней грустная пародия на того обаятельного красавца. Конь гладко выбрит, но лицо нездоровое, опухшее, испаханное морщинами. Глаза тусклые, неживые. Почти старик.
– Привет, – говорит Конь. – Можно к тебе?
– Проходите, – она сторонится, пропуская его.
Конь вручает ей букет цветов, предлагает:
– Посидим, поговорим?
– Только у меня ничего из еды нет, – предупреждает Юля.
– Да я кое-что принес, – он демонстрирует ей набитый съестным пакет.
– Тогда пошли на кухню.
На кухне Конь выкладывает на стол коробку дорогих конфет, бутылку с гранатовым соком и фрукты.
– Мне бы хлеба, – слабо улыбается Юля. – А то у меня – шаром покати.
– Вот не подумал, – на его лице появляется ответная улыбка. – Хочешь – сейчас сбегаю.
– Ладно, не надо…
После короткого обрывочного, скованного разговора Конь встает из-за стола.
– Ну, пойду я…
И на уже пороге, уже приоткрыв дверь, спрашивает внезапно:
– Тебе хорошо было с этим… с твоим?
– Хоть какой-то, – просто отвечает Юля. – Все-таки лучше, чем одной.
– Слушай. «Аист» разграбили, разворовали вчистую. Ты ведь сейчас как бы его хозяйка, верно?.. Так вот… Я могу стать директором… Если, конечно, согласишься… Возьмешь?.. Фирму восстановлю, работу налажу. Вкалывать буду не за страх, а за совесть. Фирма ведь мне не чужая. На копейку тебя не кину…
Юля молчит, словно чувствуя, что он не все сказал.
– И вот еще что… – Он идет ва-банк. – Твоего… друга убили. Может, у нас с тобой получится, а?.. Я старше тебя, что верно, то верно. Но меня еще рано списывать…А?..
И смотрит на нее выжидающим потерянным взглядом.
* * *
В субботу, 22 ноября Королька тянет из дома.
– Что-то душа неспокойна. Пошляюсь-ка я по городишку, может, куплю чего. Заодно «копейку» выгуляю, а то застоялась коняшка.
– Мусор не забудь выкинуть, – напоминает Анна.
Около полудня. День скучный и тревожный. Мерклое небо цвета стали, темные пятна туч. Огибающая дом дорога темная и грязная.
Королек сбегает по ступенькам крыльца. Мимо него с шумом пролетают четыре голубя. Королек провожает их взглядом. Стайка легко перепархивает на соседний дом и усаживается на парапет чьей-то лоджии.
В кармане Королька раздается трезвон мобильника.
– Веню твоего в СИЗО удавили, – крякнув, удрученно сообщает Акулыч. – И Магистр слинял, х-херувим. Не могем никак отыскать. Хотели приятеля Вениного взять, которого Мусей кличут. И его нигде нету. Не исключаю, что утечка информации случилась. Где-то, видать, в ментовке дырка, откуда идет слив. Но я за своих ребят ручаюсь, как за себя.
– Я же просил тебя, Акулыч, чтобы ему ничего не сообщали, – Королек не поясняет, кто такой он, Акулыч знает и так: речь идет о «Есенине».
– Ты уж извиняй, не шибко я тебе верю, что он на «заборских» работает. Но ежели ты прав… Неужто кто ему трепанулся? Вот честное благородное, я всех, кого следует, предупредил, чтобы никому постороннему ни словечка… Ладно, проверим… Теперь главное. Носом чую: дымом потянуло. Значится, вскорости полыхнет огоньком. Так что сваливай. Бери свою Анну в охапку и, никуда не сворачивая, валяй на конспиративную фатеру. Ключик, как всегда, под порожком.
– Слушаю и повинуюсь, – и Королек отключает сотовый.
Мгновение он колеблется: выкинуть мусор или тотчас вернуться домой. Второе кажется ему трусливым и стыдным, и он с нарочитой неспешностью идет к контейнеру. За ним, жадно обнюхивая пакет и просяще заглядывая в глаза, увязывается собака, худосочная и унылая, помесь овчарки с дворнягой.
– Извини, друг, – смущенно говорит Королек, – нет для тебя ничего.
В ту же секунду облезлый пес испугано шарахается в сторону, и справа от Королька вырастают два телохранителя Француза, оба в черных куртках и черных брюках, светловолосые, коротко остриженные. Один из них, лениво пережевывая жвачку, с отстраненно-равнодушным видом держится немного позади. Другой, с некрасивым рябым лицом, подходит к Корольку вплотную. Ухмыляется:
– Чего оробел, сыч? Не ожидал? Лезь в тачку. Только без фокусов, а то займемся твоей бабой.
Коротко вздохнув, Королек аккуратно ставит пакет на землю, влезает в джип – и вот уже прытко бегут назад улицы, здания, пешеходы, а навстречу летят другие улицы, иные дома… затем город исчезает, точно растворившись в холодноватом тусклом воздухе, а по краям шоссе проносятся деревья, сады, коттеджи, избы…
Джип въезжает в деревушку, грузно, как корабль на волнах, покачиваясь на ухабах. Движется по улочке. Останавливается.
– Вылазь. Приехали.
Они втроем заходят в избу, где недавно был убит наркоман. В комнате, хотя за окном достаточно светло, горит висящая на проводе лампочка. В углу тускло поблескивает икона. Краски ее поблекли и местами осыпались, но при желании можно разглядеть печальный лик Богоматери; лицо младенца едва различимо. С выцветших фотографий оцепенело смотрят прежние обитатели дома и их родня – и умершие на своей кровати, и сгинувшие в огне больших и малых войн, выпавших в минувшем веке на долю России.
