— Да, «титаном».
— Других печей в доме нет?
— Нет, только в котельной.
— Пойдемте в котельную.
Все двинулись за Петровым, который, отыскав на кухне ключи, вышел во двор.
Дверь котельной, к удивлению самого хозяина, оказалась незапертой. Замок висел на одной только дужке как-то косо и небрежно, словно его набросили впопыхах.
Когда Петров включил свет, все увидели большой «титан» с водяным термометром, тоже покрытый густым слоем пыли. Почерневшая от копоти дверца была полуоткрыта.
Коваль молча снял пальто, закатил рукав пиджака и засунул руку в глубь печи. Несколько секунд он копался там, а затем с торжествующим видом вытащил свернутую в трубку, измазанную сажей тонкую школьную тетрадь.
В полной тишине развернул ее.
«Итак, я живу с убийцей! Я не знаю, что мне делать: хочется куда-то бежать, кричать, но я оцепенела от ужаса!
Я любила его. Я целовала руки, которыми он убивал! Боже, какой ужас!
Нет, я не выдержу этого! Я сейчас закричу на весь белый свет. Он убьет и меня, но теперь мне все равно…»
Коваль быстро пробежал первые строки, написанные неровным почерком, и свернул тетрадь. Нашел взглядом Петрова.
Тот, ничего еще не понимая, но уже предчувствуя беду, пытался сохранить невозмутимость; небрежно прислонившись плечом к дверному косяку, сердито посматривал на подполковника.
И снова встретились их взгляды. Словно скрестились шпаги.
— Гражданин Петров, вы задержаны!
— Да вы что, с ума сошли! Дмитрий Иванович! — вскричал управляющий трестом. — Как вы смеете?
Оттирая тряпкой пальцы от сажи, Коваль приказал лейтенанту:
— Обыщите его!
Понятые испуганно посматривали на Петрова, который стоял с поднятыми вверх руками, пока лейтенант методично обшаривал его одежду.
— Ну, за это вы головой поплатитесь, Коваль, — рассвирепел управляющий. — Я с вас погоны сдеру!
Но подполковник, казалось, уже ничего не слышал. Он молча наблюдал, как лейтенант обыскивал задержанного, и на лице его в эти минуты не было ничего, кроме усталости.
Когда обыск закончился, жестом приказал вывести Петрова из котельной и вернулся в гостиную, чтобы составить протокол.
Забыв о сне и вообще обо всем на свете, читал подполковник Коваль испачканную сажей школьную тетрадь.
Шаг за шагом раскрывались перед ним последние дни Нины Андреевны Петровой.
«…Сегодня мир, который казался мне таким прекрасным и незыблемым, в один миг полетел в пропасть. Моя жизнь разбита.
То, что я узнала, не укладывается в голове, мысли путаются, солнце погасло, и воцарился мрак.
Я задыхаюсь. Хочу крикнуть: «Люди, помогите!», но… молчу. Слово, одно только слово будет стоить мне жизни. Впрочем, я все равно уже мертва, и никто не может меня спасти…»
Коваль перевернул страницу.
«Зимой прошлого года в нашем доме появился новый человек. Муж привел его и сказал: «Это мой двоюродный брат Владимир».
Я очень обрадовалась, у меня ведь родственников нет — наше полесское село Криницы фашисты сровняли с землей, и все мои родные погибли. Меня спасло только то, что за день до облавы я ушла с запиской в лес, к партизанам. У мужа тоже никого не было, и мы еще когда-то шутили, что, как Адам и Ева, положим начало новому человеческому роду. Но с детьми нам не повезло. Иван сказал, что не хочет ребенка, я искалечила себя и уже не могу больше быть матерью.
В первую минуту, когда Владимир вошел, я замерла от изумления — так он похож на моего мужа.
Потом рассердилась. «Что же ты скрывал, что у тебя есть брат?» — спросила я Ивана.
Он пробормотал, что потерял с ним связь, считал его погибшим и вот только сейчас разыскал.
Владимир старше Ивана на восемь лет, живет он в Брянске и недавно тяжело заболел. Врачи обнаружили у него опухоль мозга. Нужна сложная операция, которую можно сделать только в нашем городе, в клинике известного нейрохирурга.
Добиться, чтобы оперировал сам профессор, было очень сложно. Даже Иван, несмотря на свои знакомства, не взялся за это. Но угасшие, тусклые глаза Владимира не давали мне покоя. Казалось почему-то, что это не брат Ивана, а сам Иван, постаревший, больной, исхудавший.
Я сама добилась приема у профессора, и он сделал операцию.
Опухоль оказалась небольшой, и Владимир стал быстро поправляться. Мне не понравилось, как кормят в больнице, и я каждый день носила ему обед из дому.
Через полтора месяца Владимира выписали. Но, странное дело, хотя опухоль удалили, взгляд у него остался таким же тусклым, как раньше. Наверно, не опухоль была тому причиной, а просто характер Владимира — замкнутый, угрюмый. Я подумала, что в жизни он кое-что повидал.
В день возвращения Владимира из больницы я устроила настоящий пир, и вскоре он уехал домой.
На майские праздники в этом году он снова приехал. Второго мая мы втроем отправились на дачу. День был солнечный, теплый, и мы расположились на лужайке, в молодой сосновой роще, выпили, закусили. Иван пил мало, а Владимир сильно опьянел.
Вечером того же дня вернулись в город. Иван сразу ушел, сказав, что у него срочное дело.
Мы остались вдвоем с Владимиром. Он бесцеремонно полез в буфет, достал графин с водкой и начал пить рюмку за рюмкой, не закусывая. Я сказала, что это ему повредит, но он на это не обратил внимания. С каждой рюмкой он все больше мрачнел. Глаза его налились кровью. Мне стало жутко.
«Вот пожалуюсь Ивану, что вы много пьете, он вас отругает», — пригрозила я.
«Какому Ивану? Коське? — пьяно ухмыльнулся Владимир. — Я с него еще в детстве шкуру спускал!»
«Какой еще Коська?» — переспросила я, подумав, что Владимир от водки стал уже заговариваться.
«Не Иван он! Константин! Понятно?»
«Нет, непонятно».
«Эх ты, дуреха!» — и Владимир налил себе еще.
Я попыталась забрать у него графин.
«Володя, вы хотя и родственник, но я не разрешаю…»
«Родственник! Двоюродный, — как-то странно хмыкнул Владимир. — Нашему забору двоюродный плетень. Родной брат он мне, понятно? Большой человек твой муж, а кровь у нас одна, — пьяно подмигнул он. — Так что ты, Нинка, золовка мне. И обижать меня не имеешь права».
«Какая же одна кровь, — возразила я, — вы же двоюродные».
«Родные!» — с пьяным упрямством повторил Владимир.
«А почему же тогда у вас фамилии разные? Он — Петров, а вы — Семенов».
«Петров! — оттопырил губы Владимир. — Такой он Петров, как я поп. Одной матери мы, одного отца, то бишь Семенова Матвея. Вот как!»
«Вы пьяны, Владимир, ложитесь спать».
«Я трезвый! — сказал он, пытаясь налить себе еще. — Я ее в войну ведрами глушил. А муж твой не Ванька, а Коська. Случился с ним в молодые годы случай, убил он сдуру бабу одну с пацаном, вот и пришлось шкуру-то сменить. В войну человек копейки не стоит, один чих — и на свете нет, одним больше, одним меньше — все равно. А в мирное время — дело другое».
Я окаменела, еще не все понимая, но уже чувствуя, что Владимир говорит правду.
А он, спохватившись, посмотрел на меня совсем трезвым, но каким-то очень тяжелым взглядом.
«Пьяный я, Нинка, давно водочки вволю не кушал, вот и треплюсь… Ты забудь, не говорил я тебе ничего, понятно?..»
«Нет, нет, — я словно очнулась. — Все говори! Только правду! Не скажешь сейчас — придет Иван, при нем скажешь!»
Владимир растерялся:
«Жена ты ему. И знать должна. Только не велел он тебе говорить».
Но в конце концов, слово за словом, рассказал он мне все. Родом они из Минска. В тридцать втором году отца их, Матвея Семенова, державшего заезжий двор на окраине города, раскулачили, и младший сын Костя подался в Москву. Шатался там по базарам, нашел себе дружков.
Однажды его компания решила ограбить стрелочницу, которая жила с сыном в железнодорожной будке. Стрелочницу и мальчика зарезали, но ничего не взяли, потому что женщина успела закричать и на крик прибежали люди.
Костиных друзей схватили, а он успел в ночной темноте вскочить на ходу в товарный вагон и скрыться.
Поехал в Запорожье. Несколько месяцев прятался там, а потом, подделав в паспорте фамилию и став вместо Семенова Соменовым, перебрался в Одессу. Работал в каменоломнях и все дрожал, что найдут его и там.
«В общежитии подружился с ровесником своим Петровым, — рассказывал Владимир. — Потом оба поехали в Крым. Костя подговорил какого-то урку убить Петрова. Шли ночью, вдоль моря, Костя и Петров. По пути присоединился к ним этот урка и убил Петрова железной трубой, а паспорт его отдал Косте. Так стал он Иваном Петровым. Понятно? Вот — знай да помалкивай! Ты с нами теперь в одной тележке, одной удавкой связана… А он тебе муж и красивую жизнь тебе делает».
Я была ни жива ни мертва. Сперва мысли мои заметались, как раненые птицы, потом все исчезло: и мысли, и чувства. Я даже плакать не могла. Слезы душили меня, но глаза оставались сухими.
