Поэтому он принял десятерых соискателей и через несколько недель после прибытия последнего из них положил конец уединению для всех в один и тот же день. Никто из них не мог видеть пустого монастыря, и они так никогда и не узнали, что вступили в орден почти одновременно, с интервалом в несколько недель».
— Так вот в чем дело! — выдохнул большой монах, откидываясь на спинку стула. — Никто из них не мог видеть пустого монастыря! Ага! Мне бы очень хотелось посмотреть на их первый выход! Каждый, погруженный в молчание и имеющий возможность только краем глаза посматривать на остальных, полагал, что здесь новичок он один, а на самом деле новичками были все. Снимаю шляпу, де Карлюс! Неплохо придумано! Читайте дальше, друг мой, это чудо что за документ.
— «За три последующих года, — продолжал Бенжамен, — отец де Карлюс научил меня всему, что требовалось, чтобы я мог стать его преемником. Он был строг, терпелив, исключительно добр ко мне, и в то время я ни минуты не сомневался, что служу добру. Он объяснил мне, что после его кончины я останусь единственным хранителем тайны. О Боже! Прости мне мою тогдашнюю гордыню! Он просил меня строго следить за соблюдением братьями обета молчания, чтобы никто никогда не смог догадаться о том, что произошло. Он велел никогда не упоминать в моих „Хрониках“ о времени его правления, не описывать ни его самого, ни кого-либо из братии, чтобы случайно что-нибудь не выдать. Все это я беспрекословно выполнял в течение более чем сорока лет.
Однако с самого дня его кончины в меня закралось сомнение, оно глодало меня год за годом все сильнее, и в этом сомнении я и хочу теперь исповедаться.
Отец де Карлюс покончил с собой майским утром 1226 года, и сделал это так, чтобы я никогда не увидел его лица. Он облил себя маслом, лег в приготовленную могилу и сжег себя. В то утро я нашел на его столе записку на маленьком клочке бумаги, в который был завернут белый мраморный шар. Он просил меня положить мрамор в урну с его прахом.
Я оплакал его, я сердился на него за то, что он так скоро оставил меня. Но, самое страшное, во мне поселилось сомнение.
К несчастью, было уже слишком поздно. Вилфрид, единственный оставшийся свидетель, не мог, да и не хотел ничего мне объяснить. Он умер через несколько недель после кончины того, кого признавал своим единственным хозяином. Пленник собственной клятвы, ничего не зная об обстоятельствах и виновниках драмы, тайну которой я должен был хранить, что я мог еще сделать, кроме как повиноваться?
Тысячу раз я хотел прокричать всему миру о том, что мне известно, но что я мог рассказать? И кому? Брат мой, кого обвинили бы во всем, если бы я заговорил?
С того дня, как я задал себе этот вопрос, как осознал, что инквизиторы сделали бы только один вывод — вывод о моем соучастии в преступлении, — я понял, что добро, которое, как мне казалось, я защищаю, вполне могло обернуться злом.
Теперь, если кто-то когда-то и злоупотребил моим доверием и верой для того, чтобы против моей воли сделать из меня защитника дьявольского деяния, я уверен, что эта исповедь позволит рано или поздно разоблачить хитрости лукавого и откроет всем мои истинные намерения.
Мой незнакомый исповедник, сделайте это, вы все сможете с помощью Господа нашего Иисуса Христа.
Амори».
— Несправедливость! — произнес брат Бенедикт после затянувшегося молчания. — Весьма неопределенное обозначение виновника. Но не будем портить себе удовольствие: ведь вы принесли мне еще одно сокровище, где речь идет как раз о справедливости, не так ли?
Лицо его посветлело. Судя по всему, он сменил гнев на милость. Но Бенжамен все еще чувствовал некоторую неловкость. Он вынул из кармана листок бумаги, на который переписал найденный им загадочный документ.
— Оригинал я спрятал в архиве. Надеюсь, вы мне верите.
— Приходится верить, брат мой, приходится!
Это было сказано с нескрываемой иронией, но молодой монах решил сделать вид, что ничего не заметил, и принялся объяснять, каким образом благодаря пожару и воде, использованной для тушения, он обнаружил этот текст, располагавшийся ровнехонько между строчками совершенно другого документа. Брат Бенедикт удивленно потирал рукой подбородок. Он впервые слышал о том, что вода может проявлять симпатические чернила.
— Сразу должен предупредить вас, что здесь только отрывок, — продолжал Бенжамен. — Четвертая страница текста, в котором, их может быть и тысяча, кто знает? Понимаете, я перевернул весь архив вверх дном, чтобы отыскать остальное. Но это все! Если отсутствующая часть еще существует, то я могу утверждать: во вверенных моему попечению ящиках ее нет. Стиль изложения весьма обрывистый, а смысл темный. Такое ощущение, что это комментарий стороннего наблюдателя, а не действующего лица, кого-то, кто имел собственное мнение, но стоял над схваткой. Это мое впечатление. Автор, кажется, единственный, кто точно знал, что за силы вступили в схватку, и, по его мнению, одна из них недооценила истинную значимость и мощь противника. В любом случае непонятно, кому адресован рассказ? Может быть, автор писал это для себя? И наконец, остается открытым вопрос о среднем роде, который несколько раз автор использует тогда, когда этого совсем не ждешь. В переводе, если не удавалось сделать иначе, я употреблял указательные местоимения. Не удивляйтесь, что неизвестного обвиняемого я часто обозначаю словом «это». Я был очень удивлен и хотел просить объяснений у брата Рене. К несчастью — и вы были тому свидетелем, — он скончался в тот момент, когда я задал ему свой вопрос.
— Вы полагаете, это взаимосвязано?
Был ли заданный вопрос губительным? Бенжамен раздумывал, не решаясь ничего утверждать и не сводя глаз с большого монаха.
— В тот момент мне так и показалось, но… у меня нет чувства, что я стал причиной смерти брата Рене, если вы об этом спрашиваете.
Ответом ему стала неопределенная улыбка. Бенжамен уже начал было читать, как брат Бенедикт прервал его:
— Заметьте, я не спросил, как давно вы прячете от меня эту бумагу… Иначе мы рискуем поссориться по-настоящему!..
Пламя свечи качнулось, пролетевший по комнате тихий ангел не смог его погасить.
— Ладно, мой мальчик, лучше расскажите мне, о чем там речь.
— «…по малодушию своему! Мне кажется, что они счастливы нести смерть и отказаться от мысли о прощении. И все же я знаю, что уже этой ночью в кельях их будет преследовать проклятое ими лицо; и две последующие ночи тоже, все время, пока будет длиться казнь. Но они сами вынесли такой приговор. Следует ли надеяться, что совесть заговорит в них прежде, чем будет слишком поздно? Они хотят, чтобы оно заговорило, хотят разыскать сообщника, чтобы заживо замуровать обоих. Я уверен, что они ничего не узнают. Пусть ждут! Я тоже буду ждать вместе с ними, но они не ведают, какую силу пробудили, какую мощь возродили, какого мертвеца воскресили, замуровав ту дверь. Если они решатся пойти до конца в осуществлении своего подлого приговора, третья ночь…»
Закончив читать, послушник поморщился, словно давая понять, что текст не так уж важен, как может показаться.
— И все, — сказал он, — как видите, у первого предложения нет начала, а последнее не закончено.
— Как вы и говорили, это весьма темный по смыслу фрагмент. А в каком документе он скрывался?
— Бухгалтерский отчет за 1229 год, что-то вроде годового баланса. Страница в четыре раза меньше обычной, редко встречающийся формат.
— А почерк? Я имею в виду, отличается ли почерк, которым написан отчет, от почерка автора текста?
— Писали разные люди, я в этом уверен. Однако сегодня после обеда, переписывая текст, я обнаружил странную деталь, на которую раньше не обращал внимания. Обозначение года в заглавии отчета написано другими чернилами, чем сам отчет. Названия разделов — тоже. Можно предположить, что документ был подготовлен заранее, чтобы счетовод составлял баланс по уже подготовленному образцу.
— Что объясняет, почему строки обоих текстов нигде не пересекаются.
— И в самом деле! Зная, как впоследствии будет заполнен пергамент, автор тайного послания просто писал между строк.
— Правдоподобно, мой мальчик, очень правдоподобно.
Сообщники посмотрели друг на друга с восхитительным чувством, что мозаика начинает складываться.
— Принесите мне пергамент, — сказал большой монах. — Лучше поздно, чем никогда… Может статься, его вид напомнит мне о чем-нибудь. Недостающие листы могут быть в другом месте. Но не стоит питать больших надежд, потому что… Четверть листа, говорите? Не припомню ничего подобного.
И он, не смущаясь, зевнул.
— Это краеугольный день, брат мой. Сегодня наш труд принес свои плоды. Догадки превратились в уверенность, теперь мы работаем с реальными фактами: одиннадцать монахов умерли в начале 1223 года или, быть может, в конце 1222-го, потому что мы все еще не знаем, как долго отец де Карлюс прожил в монастыре один. Но сам этот факт не подлежит сомнению. И нам известно главное: произошедшее было скрыто ото всех больше семи сотен лет! Нам осталось выяснить причину этой трагедии. Только и всего!
