Увидев входящего Климова, он медленно крутнулся вместе с креслом, чуточку, на четверть оборота, и уперся рукой в стол.
Притормозил.
Посмотрел холодно.
Серые, крупного разреза глаза и тяжелая изломная морщина меж бровей заведомо внушали всякому, что капитану Слакогузу и без слов предельно ясно, когда мысли вошедшего идут в обнимку с мыслями сидящего, а когда они блудят на стороне.
Он ждал приветствия.
Удовлетворенный тоном здравицы, с которой обратился к нему Климов, а так же выражением его лица, он смял случайно оказавшуюся под рукой никчемную бумагу, швырнул ее в корзину и с застольной теплотой в голосе спросил:
— Как жизнь?
Климов прошел к столу, к указанному ему стулу и, слегка помедлив, отозвался:
— Как в Одессе.
Настраивая себя на разговор со Слакогузом, он понимал, что будет непонятен тому, если не сумеет подавить в себе глухое раздражение, и поэтому решил «ломать комедь», хохмить и ерничать, лишь бы преодолеть то неприятие, которое вновь всколыхнулось в нем при виде местного царька. Он даже не заботился о том, какими глазами будет смотреть на него Слакогуз. Да тот и не должен отвечать за свое настроение и мировосприятие перед входящими к нему гостями города.
Слакогуз, по-видимому, ожидал услышать привычное для себя «обыкновенно» и получилось так, что он спросил серьезно; даже чуточку недоуменно:
— А как в Одессе?
Климов развел руки, сделал плутовато-глупый вид:
— Взяли чемодан и не отдали.
Видеть себя глазами других — дар, как правило, не столь распространенный, чтобы каждый открывал его среди своих достоинств, и Слакогуз, понятно, не был исключением из правил. Не придавал особого значения жестам и фразам, он позволил себе откинуться на спинку вертящегося кресла, задержать руки на подлокотниках и, радуясь приподнятому настроению благодаря хорошей сигарете и кайфовой песенке по радио, заметно потянул с ответом.
— Не смешно.
Климов с оправдательной поспешностью согнал с лица улыбку, как бы извиняясь за свое плебейство и непонимание момента. В самом деле. Человек, можно сказать, при исполнении, целиком и всесторонне занят перспективой развернувшейся в стране борьбы с преступностью: сам президент объявил бой коррупции! и уличной торговле, а какой-то недоумок намекает на повальный бандитизм и воровство. «Да… отобрали чемодан у этого… у… как его?.. Петряева… хорошенькая дочка у него… но он-то туг при чем?.. «Рафик» чужой, грабители залетные, уже, наверное, у себя в Чечне… Если Петряеву кого и обвинять, так только самого себя: не надо было доверяться посторонним».
Так или примерно так должен был подумать Слакогуз, поскольку шутка ему явно не понравилась.
— Я спрашиваю, — изобразил деловую озабоченность хозяин кабинета, — у тебя про судмедэкспертизу. Удалось договориться?
Он посмотрел на Климова с той миной всепрощения, что даже слепому стало бы ясно: глупые шутки капитан Слакогуз не воспринимает, как кровные обиды. Работа есть работа. Его сосредоточенно-суровый взгляд как бы внушал всякому, что начальник городского отдела милиции Ключеводска не терпит девиза разгильдяев: «То ли ты забудешь, то ли я не вспомню». Не-е-ет, шалишь. Он хорошо улавливает, где корысть, где воровство, а где халатность и безволие. Сказанное помнил, сделанное проверял. Вот его служебный принцип. Золотое правило и кредо. Если вопросы решать, то в один сеанс, а не тянуть и не вникать в прожекты с лягушачьей перспективой.
Выдержав паузу, может быть, даже излишне затянув молчание, Климов рассказал про разговор с экспертом и, не зная, как почтительнее сложить губы, удерживающе приложил к ним указательный палец, выжидающе глядя на Слакогуза. Мол, что ты скажешь?
Пока Климов говорил, ему казалось, что тон, с которым он обращался к Слакогузу, выбран им верно. Что это за фрукт, он уже понял. Обычно Климов, уверенный в своих силах, ясно определявший свое отношение к проявлениям добра и зла, не нуждался в охранной настороженности при разговоре с теми, кто делал ставку на свое умение давить чужую волю властной позой, жестами и взглядом. Но сейчас, чтобы доставить удовольствие Слакогузу, вынужден был говорить то, что он хотел от него услышать. А услышать он хотел о том, о чем пекся. О своем покое и благополучии, не говоря уже о собственном могуществе и повышении по службе.
Терпеливо ждавший, пока Климов соизволит передать ему суть разговора с судмедэкспертом, Слакогуз откинулся на спинку кресла, затянулся сигаретой, сплюнул дымом, потянулся к пепельнице.
— Следственное направление на вскрытие?
Он удивился, стряхнул пепел, хмыкнул.
— А с какой стати?
Климов снова объяснил. Как можно вежливее и спокойней. Старомодно сгибаясь в поясе, хотя это было весьма трудно сделать сидя, и учтиво склонив голову при разговоре с начальством, он сожалеюще-приторно сказал, что «весь исполненный внимания, он все-таки не понял»: в чем же суть возникшей неувязочки касательно такой формальности, как направление для вскрытия?
— Чистая проформа, как я понимаю?
Слакогуз выкусил несуществующую заусеницу из-под ногтя, сплюнул под стол, в сторону Климова, откинулся на спинку кресла. Поерзал. Поскрипел кожзаменителем. Почувствовал себя в седле.
— А я не собираюсь возбуждать уголовное дело. Мне твою старуху вскрывать незачем.
Это была оплеуха. Климов не выдержал:
— А что же мне делать?
Сохранять позу барина, смотрящего мимо холопа, и делать лицо покровителя этого самого холопа Слакогузу стоило труда.
Он долго, не мигая, держал взгляд на Климове и жестко произнес:
— Чинить курятник.
«Не глаза, а сваренные вкрутую яйца», — поиграл в сравнения Климов, выдерживая неприятный взгляд, и озадаченно подумал, что Слакогуз намекает ему вовсе не на хлипкий сараишко, обрушившийся на голову вчерашнего амбала, а намекает на его собственную голову: отказывает Климову в умении соображать, раскидывать мозгами, элементарно мыслить.
Не зная, что сказать и как ответить, Климов только и нашелся, что застыть с открытым ртом, как школьник, подавившийся конфетой у доски.
Это, видимо, развеселило Слакогуза. Он крутнулся в кресле, вдавил сигарету в пепельницу, вспомнил, что он все- таки начальник, человек ужасно занятой, сдвинул пачку «Кэмела» на край стола, взял шариковую ручку, раскрутил ее, чему-то усмехнулся, посмотрел стержень на свет, всем своим видом дал понять, что пасты много, но и писанины — будь здоров! жаль, что никто это не может оценить, вновь собрал ручку, усмехнулся.
— Ты свободен.
— От чего? — взбешенно спросил Климов.
— От меня, — ответил Слакогуз.
Почувствовав издевку в тоне и самом отказе дать следственное направление для вскрытия в медэкспертизу, Климов недобро сжал кулак. Смеется тот, кто смеется последним. И стоически перетерпел издевку.
— Но ты ведь понимаешь: круг замкнулся.
— Какой круг? — насторожился Слакогуз.
— Такой, — довольно обозленно сказал Климов. — Для похорон, точнее так: для погребения тела гражданки Волынской Ефросиньи Александровны нужна заверенная тобой, то есть милицией, справка о причине ее смерти, и ты мне эту справку не даешь…
— Не могу дать, — поправил Слакогуз.
— Тогда обязан!
— Ничего я не обязан.
— Обязан что-то сделать! Ситуация ведь идиотская! Ты обещал…
Сам Климов редко прибегал к посулам, потому что привык их выполнять, и теперь ярился на себя за то, что угораздило поверить Слакогузу: попасться на удочку со всей этой медэкспертизой.
— Обещал, но сделать не могу, — с половинчатой самокритичностью простодушного хама ответил Слакогуз, и его ответ напомнил Климову забытое присловье: «Мы там тебе два пирожка оставили: один не ешь, а другой не трожь».
— Врешь, — протянул Климов, — все ты можешь…
Но Слакогуз продолжал кобениться:
— Закон все может, я лишь исполнитель…
— Вот и выполняй: решай проблему, — спазма раздражения перехватила горло. Климов свирепел: — В конце концов…
Толстый подбородок Слакогуза наплыл на ворот форменной рубашки.
